Артиллерийская батарея 781 а.п. на прямой наводке после отражения немецкой танковой контратаки под Ржевом.

ОКРУЖЕНИЕ ПОД БЕЛЫМ

Поляков Борис Петрович.

Окружение под Белым остается самым памятным событием войны не только для меня. Для всех начальный период войны, когда мы отступали, терпели поражения, попадали в окружение, врезался в память более цепко, чем последующий победоносный этап. Думается, что здесь заложена защитная, полезная особенность человеческого сознания. "На ошибках учатся", "За одного битого двух небитых дают". Ясно одно – удачи редко подталкивают человека на совершенствование, а вот беды, как правило, заставляют человека быть совершеннее. В моем сознании нет ничего более глубокого и трагичного за всю войну, да, пожалуй, и за всю жизнь, как это поражение наших войск. Мне удалось вырваться из огненного кольца. В своих дневниковых записях я воспроизвел все виденное и пережитое, сверил со штаб– 55 ПШ1ЧИ документами некоторые данные, поэтому, утверждаю, – так было. Декабрь сорок первого! То были необыкновенные дни. Немцы отступали от Москвы. Наша дивизия после двухмесячной полосы тяжелых, сначала арьергардных, потом оборонительных боев в районе Ржев – Калинин, 5 декабря перешла в наступление, форсировав Волгу восточнее Калинина. Нам тогда казалось – период неудач начального периода войны закончился окончательно. Помню, каждый раз при получении приказания о выступлении я шел к начальнику штаба полка Богомолову, чтобы узнать куда идем. Я всегда восторгался его невозмутимым спокойствием. Отличался он еще одной особенностью, крайне редкой среди кадровых командиров – одинаково ровным отношением со всеми, независимо от рангов. – Вперед, на запад, – объяснил он мне. Говорил он всегда приподнятым, бодрым, несколько шутливым тоном, повторяя расхожий газетный лозунг тех дней. На самом же деле наше наступление было нацелено не на запад, а на юго-запад, на Ржев. В середине января 1942 года, обойдя Ржев с севера, у деревень Ножкино-Кокошкино мы форсировали Волгу, у станции Чертолино пересекли железную дорогу и устремились по немецким тылам к Белому. Город с ходу взять не удалось, силы были слишком малы. Завязались длительные уличные бои. К началу лета немцы оттеснили нас и заняли все высоты, прилегающие к городу. Конфигурация фронта на этом участке выглядела необычно. Наши войска занимали довольно обширную территорию, располагавшуюся внутри железных дорог Смоленск – Вязьма – Ржев – Оленине. Эта петля к северу от Белого  имела горловину шириной около 25 километров. Какие части и как сражались в восточной полосе, обращенной фронтом на восток под Ржевом, Сычевкой и Вязьмой, я тогда не знал. Они были дальше от горловины, это ухудшало условия снабжения, а их последующую судьбу сделало более драматичной. Наша дивизия обороняла внутреннюю часть горловины петли. При этом 421-й полк (впоследствии 45-й гвардейский) стоял фронтом на север у ст. Оленине. А два других – 920-й (52-й гвардейский) и 634-й (48-й гвардейский) занимали левый фланг, то есть у восточной и южной окраин Белого и далее к юго–западу вдоль Смоленского большака. Левее нас стоял в обороне партизанский отряд. 6–7 марта 1942 г. я побывал у них, и у меня осталось впечатление о невысокой боеспособности этого отряда. Да и дисциплина там была  неважной. Никаких землянок, а тем более блиндажей у партизан не было. Все они располагались в крестьянских домах, а пулеметные точки оборудовали на окраине деревни в сараях. Поздно вечером, когда я уже лег спать, вдруг тишину нарушила длинная пулеметная очередь. Оказалось, стреляли "просто так", без всякой причины, и к таким "салютам" все здесь относились как к совершенно нормальным действиям. Вот какими силами прикрывался наш левый фланг. Ну а еще левее, т.е. далее к югу, простиралась широкая ничейная территория. Немцы контролировали здесь лишь магистральные дороги Смоленск – Духовщина – Белый и Смоленск – Ярцево – Вязьма. Вне этих дорог вообще не было никаких войск. Лишь иногда здесь появлялись представители наших частей, собирая боеприпасы и оружие, оставленное в октябре 1941 года. С такой же задачей в феврале – марте 1942 года мне доводилось объезжать широкий участок к югу от Белого вплоть до реки Вопь, станции Никитинка и города Холм-Жарковский. В то время это был важный источник боевого снабжения. Что касается "ничейной" территории, то там сложилась любопытнейшая обстановка. Шквал воины пронесся здесь столь стремительно, что не оставил сколь-либо значительных следов. Население в деревнях, конечно, поубавилось, остались, главным образом, женщины, старики и ребятишки. Но попадались в некоторых домах и молодые, здоровые мужики из числа осевших окруженцев, которые не смогли или не захотели пробираться сквозь линцю фронта и не пошли в партизаны. С приходом сюда наших частей их собирали и направляли по частям, называя при этом насмешливо "женихами". В связи с этим мне вспоминается такой забавный случай. Как известно, на фронте при телефонных разговорах в большом ходу была примитивная шифровка. Солдаты назывались "шапками", мины – "огурцами", патроны – "орешками", рация – "воздушной коробочкой" и т. д. Пленный немец при допросе рассказал, что такое способ шифровки не приносил им затруднений при подслушивании. Однажды они подслушали фразу: "Вам направляется 200 женихов, встречайте". Слово "жених" они так и не смогли расшифровать. И еще такая деталь. На "ничейной" земле сельсоветы тогда не восстанавливались, а назначенные немцами старосты автоматически стали выполнять функции представителей советской власти. И, надо   признать, делали они это с необыкновенным усердием. Когда я ездил здесь в поисках оружия и боеприпасов, то подъезжая к очередной деревне останавливался, как правило, у крайней избы, задавая два стереотипных вопроса: есть ли в деревне немцы и где живет староста? Ездил я тогда в санях–розвальнях с ездовым Ефремовым. Его вооружение ограничивалось карабином, а я, кроме нагана, возил еще с собой немецкую винтовку. Трофейное оружие имело для меня двойное преимущество. Во-первых, немецкие винтовки изготовлялись из нержавеющей стали, поэтому я ее никогда не чистил. А во-вторых, она формально не могла быть личным оружием и ее не обязательно было всегда иметь при себе. Население всегда нас встречало с восторженной приветливостью, ну а предупредительность старост вообще не имела границ. Не знаю, объяснялось ли это искренним проявлением расположения или за этим скрывалось стремление как-то реабилитировать себя. Но как бы то ни было, старосты во всех деревнях наилучшим образом обеспечивали нам ночлег, питание и уход за лошадью. Они давали обстоятельную информацию об обстановке в ближайших населенных пунктах и, самое важное, собирали хранившиеся у жителей винтовки и передавали их мне. Сообщали об оставленном крупном вооружении и складах боеприпасов. Так мне удалось узнать о брошенной технике у деревни Околица и вывезти кое-что оттуда, включая 45 мм. пушку. А в деревне Комары, что на Вяземском большаке, староста рассказал мне о наличии большого склада боеприпасов, расположенного в лесу у монастыря. Боеприпасы, главным образом патроны, находились в подземных хранилищах и были в полной пригодности. Мне удалось отправить отсюда в деревню Точилино, где находился штаб нашего полка, целый обоз из нескольких десятков подвод. Укомплектование обоза санями, лошадьми и ездовыми, в основном парнишками лет 13 – 15, взял на себя староста. Вскоре местные ресурсы оказались исчерпанными, а меня назначили офицером связи от полка при штабе дивизии, и я перебрался в деревню Подвойское, в 10 километрах от Белого. 9 мая 1942 года штаб дивизии перебрался в деревню Макарове, лежащую на противоположном берегу реки Обща. Передислокация штаба вызывалась тем, что немцы начали усиленно бомбить Подвойское. Нам, офицерам связи, было предложено оборудовать себе землянки, что мы сделали в коротком овраге, спускавшемся к реке Обша на западной окраине деревни Макарове. Как правило, нас, офицеров связи, вызывали в штаб заранее, пока пухленькая машинистка Лиза под диктовку выстукивала сводку. Я внимательно слушал, следя по карте. Сводки неизменно каждый раз повторяли одно и то же: противник по большаку из Смоленска подбрасывает в район города Белый подкрепления, боеприпасы, артиллерию, танки и другую боевую технику. В течение апреля, мая и июня активность немцев возрастала. Я понимал, что основной удар впереди, и он не заставил долго ждать. Как–то я сидел в землянке и писал домой письмо. Услышав чьи-то шаги, подумал: кого это несет в такую погоду? Уж не посыльный ли из штаба? Вижу, командир дивизии генерал Березин. Он зашел попрощаться, так как его переводили с повышением заместителем командующего соседней 22-й армией. В 2 часа ночи всех офицеров связи вызвали в оперативный отдел дивизии и объявили, что институт офицеров связи реорганизуется, и всем предложили вернуться в свои части. Я вышел из землянки и услышал отдаленную плотную канонаду где-то на севере, то есть со стороны Оленина. Когда стало светать, в воздухе показалась большая группа немецких бомбардировщиков. Они пролетели в том же направлении, где была канонада и вскоре послышался грохот бомбежки. Затем самолеты появились и над нашим районом, разрывы бомб слышались то близкие, то отдаленные. За весь день я не увидел ни одного нашего самолета. Часа в два через Подвойское пронеслись на большой скорости десятка полтора танков Т-34. Они направлялись на восток, вероятно в деревню Егорье для перехода через Обшу по мосту. В пункте сбора донесений я узнал, что идет тяжелый бой на левом фланге моего полка. Оперативный замысел немцев для меня был совершенно ясен. "Вероятно, немцы поставили задачей затянуть мешок" – записал я в тот день. К вечеру я узнал, что штаб полка продолжает оставаться на прежнем месте, то есть в овраге за деревней Лодыжино и я отправился в путь. В районе сельхозшколы деревни Васнево немцы сделали по мне несколько выстрелов из 75 мм. орудия. Случай вообще редкий. Стрелять из пушки в одного человека означало, что немцы имели изобилие снарядов, или просто решили позабавиться. Ночь была безлунная, только бесчисленные звезды усеивали безоблачное небо. Вдруг, неожиданно, из деревни Точилино ночную тишину прорезала длинная пулеметная очередь. Сверкающий сноп трассирующих пуль пронесся над моей головой и уперся в возвышающуюся впереди деревню Шайтровщина. Оттуда немедленно протарахтел наш "Максим". Все для меня стало ясным. Значит, в Точилине немцы, а Шайтровщина – это наш передний край. Разумеется, и штаба полка в Лодыжине не могло быть, и я повернул обратно. Рассвет начал сереть, вдруг мое внимание привлек разноцветный фонтан трассирующих пуль где-то на западе за рекой Неча. Очевидно, это был сигнал к возобновлению боевых действий, и я ускорил шаги. Восход солнца застал меня в Захарове. Потом я еще долго бродил, руководствуясь отрывочными данными о месте нахождения полка. В деревне Голощапово я, наконец, нашел полк и доложил о своем прибытии начальнику штаба Скорнякову. Очевидно, обстановка складывалась настольно сложно, что ему было не до меня. Он приказал мне отправляться в распоряжение начальника тыла полка, пояснив, что тылы надо искать в лесу восточнее Макарова. Сначала по дну глубокой лощины, а затем берегом Обши я направился искать тылы полка. Где-то напротив середины Макарова меня остановил патруль заградотряда. Проверили документы, все в порядке. Поскольку у меня не было никакого письменного предписания о направлении в тыл полка, мне предложили возвращаться в штаб. Мои объяснения, что никаких писулек в подобной обстановке не выдают, ни к чему не привели. Я пошел назад и по дороге заглянул в свою землянку, сел на нары и задумался. Что же делать? Идти за бумажкой к Скорнякову было бы глупо. Да и куда идти? Наверняка штаба на месте уже не было. Пулеметная трескотня у самой деревни Макарове красноречиво говорила об этом. Я решил избавиться от лишнего имущества, взяв с собой только шинель, полевую сумку, да немецкий брезентовый портфель с трофейными картами и географическим атласом. Я решил повторить попытку пройти в тылы полка. В землянке я переждал очередной налет "Юнкерсов". Они бомбили южную окраину деревни Макарове. Макарове вымерло, ни единой души. На берегу Обши тоже никого. В том месте, где я встретил патруль заградотряда, даже и следов кого-либо не осталось. Мой путь лежал прямо от излучины реки, по крутому скату берега, на улицу деревни, которую я постарался побыстрее пройти. Впереди неожиданно вынырнул "Юнкере", я тут же лег в придорожную канаву, не  упуская из виду самолет. Не долетев до меня, он выбросил несколько бомб, цепочкой разорвавшихся вдоль дороги. Осколки просвистели надо мной, а один комок мокрой земли шмякнул в ухо. До ближайшего укрытия - небольшого ольшаника – я чуть было не опоздал. В полусотне метров от опушки навстречу вылетела новая группа самолетов. Небольшой лесок оказался не пустым, там, подобно мне, искали укрытие не один десяток человек. Так, короткими перебежками от одного леска к другому, я добрался уже перед вечером до тылов полка, где в первый раз за весь день поел. Но отдыхать долго не пришлось. С наступлением темноты обозы двинулись на восток, в сторону деревни Егорье, чтобы по мосту через реку Обша перебраться на другой берег, и далее к конечной цели – горловине, чтобы избежать окружения. В темноте молча шагали мы рядом с повозками. Помню, проходили какую-то деревню. На ступеньках перед дверьми и у окон белели лица женщин. Кое-кто бросал изредка в нашу сторону реплики: – Что, опять уходите! – Эх вы, вояки! – Вам бы только с бабами на печи воевать! Что мы могли сказать этим несчастным женщинам? Следующий день сражения для меня прошел спокойно. Дневали в лесу, и я даже успел написать в этот день письмо жене, которому было суждено дойти до дома. Ночью мы миновали деревню Егорье и перебрались на правый берег Обши. 5 и 6 июля были последними днями организованного сопротивления дивизии. Они запомнились в малейших деталях на всю жизнь. 5 июля мы снялись с места в 2 часа ночи. Короткая летняя ночь давала нам для продвижения не более трех часов. Шагая между повозками я как-то оказался рядом с наиболее популярной персоной в полку – почтальоном Макарихиным. Он сказал мне, что "пробку заткнули". Он накануне ездил в Нестерове за почтой, но вернулся ни с чем, там оказались немцы. Нестерове находилось в самой горловине по дороге Белый – Оленине; если эта дорога не вся перехвачена, то выйти оставалось только по бездорожью, заболоченным лесом. Хвост колонны находился еще в полукилометре от опушки леса, когда брызнули первые лучи восходящего солнца. Лишь только-только последние повозки скрылись под кронами деревьев, как в воздухе показались самолеты. Этот лес уже нисколько не походил на золотушные ольшаники, редкими куртинами разбросанные по обе стороны Вяземского большака. Теперь мы находились под надежным укрытием огромного Бельского лесного массива, простиравшегося к северу километров на 25.  На заболоченной местами равнине здесь стояли великаны-ели, создавая своими сомкнутыми кронами полумрак даже в яркий, солнечный день. Тылы полка, свернув с дороги налево, расположились на дневку. Отдыхать мне пришлось недолго. Вскоре начальник тыла приказал мне отправляться с донесением в штаб полка. Мне дали оседланную лошадь и показали на телефонный провод, лежащий прямо на земле и протянутый из штаба. Низкорослая кобыла оказалась на редкость спокойной, что было немаловажно в этой не рядовой обстановке. Телефонный провод – нить Ариадны вывел меня сначала на дорогу, а затем повернул налево в глубь леса. То был, собственно говоря, зимник. Летом по нему, обычно, никто не ездил, тем более после недавних затяжных дождей. Выбирать более удобные, сухие участки мне было нельзя, чтобы не потерять провод Местами лошадь даже проваливалась по колени в топкую грязь. Особенно тяжелой оказалась еле приметная лощина. Там образовалось даже небольшое озерко, и дорога обходила его стороной. Проехав километров пять, я оказался на опушке. Впереди открывалась широкая прогалина, где виднелись две деревни – Солодилово, почти прямо, и Беганщина, несколько левее. Справа доносилась торопливая пулеметная дробь. Туда же вдоль опушки повернул и провод. В придорожных кустах лежали два бойца боевое охранение. Один из них, увидев меня, быстро вскочил и с умоляющим видом стал просить остановиться. Я узнал однополчанина Илларионова из бывшего ОРБ (отдельного разведывательного батальона). Но я торопился и не стал задерживаться. Я отдал донесение Скорнякову и тот, прочитав его, велел мне отправляться обратно. Бой шел совсем рядом, полк оборонялся от оленинской группировки фронтом на восток А еще вчера полк оборонялся от бельской группировки, наступавшей с запада. На обратном пути я остановился около Илларионова, и он сообщил мне потрясающую весть – погиб мой лучший фронтовой товарищ Полищук. Наша дружба, недолгая, но прочная, без изъянов, завязалась с первых же дней встречи в июне 1941 года. Возможно, тому способствовало обилие общих черт в характерах, сходство наших положений, взглядов. Он так же, как и я, за два года до войны закончил институт. Только я Сибирский лесотехнический, а он какой-то технологический в Киеве, и по направлению приехал работать на Красноярский машиностроительный завод. Следовательно, оба мы были из запаса и носили в петлицах по одному кубику. Попали мы оба в танковую роту разведбатальона, я помпотехом командира роты, а он командиром танкового взвода. Говорил он низким, густым баском. Всегда спокойный, ровный в отношениях со всеми. Был он среднего роста, белокурый, с овальным лицом. Оба мы одинаково ненавидели "строевщину", как проявление тупого и бессмысленного кривляния и комедиантства. По дороге на фронт мы обыкновенно ехали не в тесно набитом вагоне, а переходили на платформу и усаживались в кабину полуторки – ремонтной мастерской на колесах. Должен сказать, что Полищук, несмотря на природное добродушие, частенько был в мрачном настроении. Возможно, этому способствовали и семейные неурядицы. Его жене не понравилась Сибирь и она вернулась в Киев. Полищук весьма низко оценивал на примере танковой роты ОРБ нашу техническую готовность к войне. Тут я с ним соглашался полностью. Танкетки с маломощным двигателем и слабой броней по прибытию на фронт постепенно все вышли из строя. Мы часто бывали вместе, а после расформирования ОРБ 6 октября 1941 года нас отправили в разные части Я попал в стрелковый полк, а он в резерв дивизии. Но нам удавалось, хотя и редко, встречаться. Последний раз мы виделись с ним в июне в Макарове. Илларионов подробно поведал мне о трагедии, с трудом удерживая слезы 4 июля взвод Полищука (теперь уже стрелковый) под прикрытием танков Т-34 бросили из Подвойского в западном направлении, чтобы занять высотку, где еще с января лежал подбитый немецкий транспортный самолет, и тем самым устранить угрозу нашему флангу. Взвод быстро и без потерь захватил высоту. Танки ушли, а взвод оказался выдвинутым далеко вперед и сразу же попал под жестокий обстрел. За какой-то час холмик из зеленого сделался черным. Полищук находился в неглубоком окопчике, который удалось вырыть за короткое время под прикрытием танков. Илларионов расположился в таком же окопчике рядом. Вдруг он услышал, что его зовет командир взвода. Сразу подползти не удалось, минометный огонь особенно усилился. Когда он подполз, то застал Полищука мертвым. Тот с перебитыми ногами сидел, прислонившись к стенке окопа, держа в руке наган. Он знал, что в этих условиях ему не смогут оказать необходимой помощи и вынести, поэтому застрелился. Его наспех успели зарыть в этом же окопчике. Медленно поехал я обратно по уже знакомой мне дороге, тяжелые мысли одолевали меня. Дорога стала совсем иной. Пустынная прежде, она наполнилась повозками и автомашинами, главным образом санитарными, они двигались навстречу мне. В районе озерка даже образовалась пробка от скопившихся транспортных средств. Были здесь и танки и орудия. Вид такого демаскирующего передвижения вызвал у меня беспокойство и тревогу. Просека хорошо просматривалась сверху. Безнаказанное превосходство немецкой авиации было абсолютным, а на знаки красного креста они не обращали никакого внимания. Я поскорее решил избавиться от столь опасного соседства, благо дорога мне была знакомой. В расположении тылов я застал кипучую деятельность,  уничтожали все лишнее имущество, чтобы облегчить повозки и сжигали документы на случай захвата обоза противником. Я сразу же включился в эту работу. Перенося очередную стопку бумаг к костру, я подобрал немецкую листовку, где в обращении к солдатам и командирам нескольких наших армий говорилось – "Ваше положение безнадежное, вы окружены со всех сторон". Для меня такая весть не была неожиданностью. Когда дошла очередь до радиоприемника, решили послушать последний раз Москву, прежде чем покромсать его топором. Сводка Совинформбюро принесла печальное сообщение – пал Севастополь. Молчаливо и сосредоточенно слушали мы голос Левитана. Вскоре там, наверху, над пологом сомкнутых елей послышался гул летящих самолетов, а затем разрывы бомб, слившихся в один сплошной грохот. Сомнений у меня не было, бомбили ту дорогу, по которой я только что проехал. В 6 часов вечера из штаба пришел приказ сниматься. Я вышел с последними повозками часов в восемь. Дорога, по которой я дважды проезжал, представляла жуткое зрелище. За всю войну я не видел ничего более ужасного. Крупные воронки уже до краев заполнились водой. Дорогу устилали разбитые повозки, автомашины, убитые лошади, трупы людей. Особенно плотное нагромождение исковерканного транспорта и орудий опоясывало то озерко. Со стороны, из чащи леса доносились стоны раненых. В память врезался надрывный голос – "Санитар, санитар". Это был голос обреченного. Обоз все время торопили и нам стоило больших усилий пробираться через непрерывные завалы из поваленных деревьев и груды техники. Солнце садилось, когда последние повозки выбрались из леса недалеко от того места, где днем находился штаб полка. Кругом трупы. Прямо около дороги лежало тело начфина Максимова с оторванными ногами. Ему наскоро готовили тут же могилу. Эх, Максимов, Максимов – думал я, уж при твоей-то должности ты, конечно, рассчитывал вернуться домой. Собрав остатки повозок, тылы двинулись дальше на северо-запад к видневшемуся впереди лесу. Проходя мимо деревни Солодилово, я увидел нашу "тридцатьчетверку". Танк шел в нашу сторону по пустынной улице, развернув башню назад и посылая выстрел за выстрелом. "Чего это он разошелся"? – подумал я и тут же понял, что Солодилово нашей пехотой оставлено. Танк выполнял роль арьергарда, прикрывая отход тылов. И действительно, не успели мы войти в лес, как немецкие автоматчики заняли деревню. Вот почему проявлялась такая торопливость при движении через злополучный лес. Каких-нибудь 5–10 минут задержки и было бы поздно, путь к спасительному укрытию оказался бы отрезанным. Впрочем, опасность удалось лишь несколько отдалить. Дорога, по которой мы только что двигались, заканчивалась развилкой Налево – в Беганщину, направо в Солодилово Наш путь без намека на какую либо дорогу лежат прямо в лес, оказавшийся еще более заболоченным. К этому времени вечерние сумерки совсем сгустились, а под деревьями стало совсем темно. Но даже и днем по такому лесу на повозках не проедешь. Тылы остановились. До Солодилова, где хозяйничали уже немцы, расстояние не превышало и километра. Наша колонна, разумеется, не осталась ими незамеченной. Вскоре крайние повозки, стоявшие ближе к опушке, оказались под огнем пулеметов. Положение становилось критическим. Не имея какой-либо связи с полком, начальник тыла послал меня в штаб, чтобы доложить обстановку и получить указания что делать? Штаб полка размещался в Беганщине, на расстоянии всего лишь километра. Я без труда разыскал нужный мне дом. В кухне за столом при свете тусклой коптилки, сделанной из гильзы малокалиберной пушки, сидел Скорняков и ПНШ-1 (помначштаба по оперативной части) Киселев. Он совсем недавно был адъютантом генерала Березина, но после романа с поварихой Капой командир дивизии немедленно избавился от него. Ни одного связиста я тут не обнаружил. Значит, телефонной связи не было ни с батальонами, ни с дивизией, заключил я. Это говорило о многом. Я заметил, что Скорняков и Киселев находились, мягко говоря, в нетрезвом состоянии. Не так, чтобы уж очень, но достаточном, чтобы иметь замедленную реакцию. Я кратко сообщил об обстановке в тылах и повторил просьбу начальника тыла. Скорняков долго молчал, уставившись ничего не выражающим взглядом куда-то в угол, а потом выдавил – Сложная обстановочка – Да, обстановка сложная, – повторил вслед за ним Киселев, и молчание продолжалось. Я стоял у стола в ожидании ответа. Из соседней темной комнаты раздавался разноголосый храп. В штабе царила атмосфера спокойствия обреченности. Чувствовалось, люди сделали все возможное, что в их силах, и теперь по инерции, по укоренившейся привычке долга, дотягивают свою ношу до конца, до исчерпания последних сил. Убедившись, что ответа мне не дождаться, смертельно усталый, с ощущением какого-то безразличия ко всему, я прошел в темную комнату, от стены до стены устланную спящими телами, и, втиснувшись в середину, тоже лег с намерением уснуть. Однако уснуть мне не удалось. Помешали, вероятно, мокрые ноги да промозглый холод в помещении и нервное напряжение последних дней. Часа в четыре ночи меня поднял Носов, пом. начальника штаба по тылу. У нас с ним были дружеские отношения. Он мне понравился сразу своей душевной простотой. Он попросил меня проводить его в тылы полка, и мы отправились. С юга и запада Беганщины по-прежнему не угасала пулеметная трескотня, но уже несколько ближе к нам. Пройдя последние дома деревни, мы свернули с дороги в сторону леса, в низину. Спереди и справа то и дело пролетали над нами веера трассирующих пуль пулеметных очередей. Стелющийся предрассветный туман искажал и так трудно различимые контуры опушки леса. Я обнаружил тылы полка, только почти наткнувшись на мертвую лошадь. Она не была даже выпряжена из повозки. Осторожно пробиваясь среди этого жуткого хлама, я набрел на бойца транспортной роты. Он рассказал мне, что случилось здесь за ночь. Еще с вечера обоз обстреливался пулеметным огнем. Люди начали выпрягать лошадей и уводить их в глубь леса. Потом начали рваться мины, они ложились точно, видимо стоянку обнаружили еще засветло. Минометный огонь стал настолько плотным, что остальные лошади были перебиты, большинство повозок искалечено, а люди отошли как можно дальше в лес. Повозка, на которой я оставил свой трофейный портфель с картами, осталась далеко у самого края. Я неоднократно пытался приблизиться к повозке, но каждый раз поток трассирующих пуль останавливал меня за стволом ближайшего дерева Наконец, я решил плюнуть на портфель и повернул назад. Носова с бойцом транспортной роты я потерял. Покинув зону обстрела, я стал напряженно обдумывать свой план дальнейших действий. Стало очевидным, что дивизии, как организованной боевой единицы, уже не существует. Реальность окружения уже не представляла сомнений. Надо было рассчитывать только на себя и выходить из окружения как можно быстрее. Чем дальше, тем крепче затянется петля. Взвесив все обстоятельства, я направился в глубь леса. Начинался рассвет 6 июля 1942 года, пятого дня боев. Лес становился все гуще. Реже попадались осины и березы, почти сплошь стояли могучие ели, не оставляя своими развесистыми кронами просветов. Я представлял этот район лишь по памяти, знакомясь с топокартой, сданной в отделе дивизии в ночь на 2 июля, перед отправлением в полк. В общем я представлял границы этого лесного массива. Знал, что если идти на северо-запад, то поперек пути протянется дорога из Белого в Нестерове и далее на Оленине. Догадывался, что именно по этой дороге немцы замкнули кольцо окружения. Вскоре стало совсем светло. В небе опять появились немецкие самолеты. Тут я впервые услышал сирены, их летчики включали специально для психологического воздействия. Какие либо тропы или дороги в этой чащобе отсутствовали. Заболоченные низины чередовались с сухими возвышенными грядами или релками, как их называли в Сибири. Часов в 10 я встретил капитана танкиста. Он по карте посвятил меня, где мы находимся. По его словам, еще вчера в 2 часа дня немецкие танки захватили последний участок дороги Белый – Оленине между деревнями Пушкари и Нестерове. Но Нелидовский большак, проходящий западнее, удерживается нашими войсками. Кроме того, капитан высказался, что выходить из окружения следует не группами, а по одному. При таких его взглядах я навязываться в товарищи, естественно, не стал, но остаться без карты означало большие трудности, поэтому я постарался как можно больше запечатлеть в памяти подробности предстоящего маршрута. Должен заметить, география привлекала меня еще с детства, а в основе моей специальности лежало не только умение пользоваться топографией, но и составлять топокарты. Да и опыт был у меня в этой области уже немалый. Я мог из карт извлекать даже больше, чем там обозначалось. Помню, как–то поспорил с одним ПНШ полка, что по карте могу найти малину. Ни он, ни другие штабники этому не поверили и даже подняли меня на смех. Но спор был заключен. Летом 1943 года дивизия была выведена в тыл для деформирования и боевой учебы. И вот там, получив карту нового района, я привел группу спорщиков к ближайшим зарослям малины. Ягод оказалось очень много, ведь у линии фронта ее никто не собирал. Все остались довольны, не исключая и тех, кто проиграл мне 200 граммов "наркомовских". Разумеется, здесь была маленькая хитрость. Старые лесные пожары на картах обозначаются условными знаками, а я знал, что на этих местах всегда разрастаются малинники. Вот я и привел группу на место бывшей лесной гари. В общем, знакомство с картой танкиста дало мне многое. После долгих скитаний я встретил группу бойцов из нашей дивизии. Одного из них я хорошо знал. Это был почтальон Макарихин, а остальные из химроты. Я рассказал им об обстановке и предложил выходить вместе, держа направление на участок дороги Пушкари – Нестерово. Все согласились. Шли не торопясь, осторожно. Впереди стали слышны редкие пулеметные очереди. Над головами по-прежнему не прекращался вой самолетов. Когда до дороги, судя по звукам выстрелов, оставалось не более полутора километров, решили отдохнуть. Усталость и тепло быстро разморили нас. Мы проспали час или два. Выстрелы со стороны дороги по-прежнему давали возможность ориентироваться. Иногда шальные пули с мягким звуком впивались в ближайшие деревья. После небольшого перехода мы сошлись с большой группой человек в 50. Среди них я узнал начальника штаба дивизии Збандуто и начальника инженерной службы дивизии Пустовалова. Наша пятерка механически влилась в общий состав, не вызвав при этом ни возражений, ни вопросов. Чувствовалось, что хотя начштаба Збандуто и представлял здесь старшего по должности, но шел в качестве рядового члена группы, никем не управляемой. Двигаться старались бесшумно, компактной массой. Но вот лес стал редеть, и по звукам выстрелов можно было определить, что дорога совсем рядом. Все собрались вместе и стали совещаться как быть дальше. Некоторые предлагали дождаться темноты, но большинство высказалось за то, чтобы дорогу переходить немедленно. Оставшийся путь проделали с большой осторожностью, прижимаясь к кустам, а то и ползком на открытых полянах. Впереди и по сторонам не прекращалась пулеметная трескотня. Вдруг впереди, как-то совершенно неожиданно, каких-нибудь метрах в десяти показалась серая полоса дороги. На несколько секунд все замерли, а потом, словно по команде, молча ринулись вперед. Перепрыгивая через кювет, я бросил мимолетные взгляды по сторонам. Дорога пуста. Никого. Лишь свежие следы гусениц отчетливо виднелись под ногами. Видимо, совершенно случайно мы вышли на неохраняемый участок дороги, да к тому же на крутом повороте. Вся группа успешно миновала самое опасное место, не вызвав на себя ни одного выстрела. Пробежав метров сто-двести, все повалились на траву, шумно выражая свою радость. После короткого отдыха двинулись дальше. Начштаба Збандуто моментально преобразился, возглавив группу и идя впереди с картой в руках. Так мы шли около часа, пока не уперлись в заболоченную прогалину довольно обширных размеров. На ней редко росли какие–то скрюченные, карликовые елочки. Идти дальше такой большой группой было небезопасно, в воздухе по-прежнему гудели самолеты. Все остановились и расселись на сухой релке, окаймлявшей болото. Я еще раньше замечал, что мы берем немного вправо. Начальник штаба развернул карту у себя на коленях и, разговаривая с Пустоваловым, указал на место, где по его мнению мы находились. Я стоял сзади и тоже смотрел на карту и тоже ориентировался. Я высказал свое мнение, что мы находимся совершенно в другом месте, а именно весьма близко от той же дороги Пушкари – Нестерово. Збандуто не обратил внимания на мои слова, но Пустовалов, немного знавший меня, посоветовал все же произвести разведку вокруг. Послали одного бойца забраться на рядом стоящую ель. Тот, не успев добраться до половины дерева, поспешно соскользнул вниз и встревоженно сообщил, что совсем рядом протекает небольшая речка. Там купаются и стирают белье немецкие солдаты, а вдали виднеется какая-то деревня. По карте быстро установили, что речка Льба, а деревня Нестерове. Тогда Збандуто приказал прекратить всякий шум, даже громкие разговоры, и принял решение до темноты оставаться здесь, а вечером двинуться дальше. Все расселись кучками под деревьями, заняв гребень редки и растянувшись метров на 40-50. Но задуманный план все же не пришлось осуществить. И невольным виновником его срыва оказался я. События разворачивались так. Полежав немного, я почувствовал потребность справить нужду. Значит, надо было отойти от группы. Но куда? Надо сказать, что с нами шли три женщины. Это была мать с двумя дочерьми, старшая выглядела лет на восемнадцать, а младшая – на шестнадцать. Это были гражданские и, видимо, оставаться в оккупации им было никак нельзя. Значит, мне надо было где то укрыться. Где? Впереди невозможно, открытое болото. Направо и налево вдоль релки далеко. Оставалось одно направление – назад, к дороге. Я так и сделал. Вот тут-то и проявились в наглядной форме защитные свойства цвета хаки. Я сел лицом к группе. И, видимо, как только появилось на свет белое, со стороны дороги это заметили Лесную тишину прорезала пулеметная очередь. Сразу же сзади послышался топот многих десятков ног и громкие окрики "Стой! Стой". Я быстро собрался и побежал назад. На релке уже никого не было. Вдали на болоте виднелись последние фигуры нашей группы. Но четверка моих сотоварищей дожидались меня на прежнем месте. Почему они не последовали со всеми? Конечно, наивно было полагать, что за короткие часы взаимного общения они могли проникнуться ко мне чувствами тесной дружбы и товарищества. Просто они на свежем примере убедились, что в этой неопределенной обстановке их судьба напрямую зависит от умения ориентироваться на местности, да и вообще соседство с такой неорганизованной массой людей было небезопасным. Выждав, когда на болоте скроется последний человек, мы двинулись через болото. Благополучно его миновав, мы вступили в густой хвойный лес. Держа направление на запад, мы вышли на какую то дорогу, идущую в том же направлении. К вечеру мы вышли к большаку Белый – Нелидово, который определили еще издали по телеграфным столбам. Оперативная обстановка могла измениться, и это требовалось установить. Я оставил троих моих спутников у какого-то шалаша, а с одним из бойцов пошел к дороге. Для меня не прошел даром урок 11 октября 1941 года, когда я, в сходных условиях, оставив свою группу, один отправился выяснять, что за голоса раздаются за кустами. И нарвался на немецкий отряд. Тогда только чудо спасло меня, а чудеса, как известно, повторяются крайне редко. Помятуя об этом, мы с бойцом, маскируясь, медленно пробирались к дороге. Вдруг впереди послышались громкие голоса, прерываемые стуками топора. Мы остановились, стали прислушиваться. Разговаривали двое, но на каком языке – установить было невозможно. Подползли ближе, все равно ничего не понятно. И тут в вечерней тишине громко разнеслось забористое, трехэтажное, чисто русское, словосочетание. Признаюсь, оно показалось мне милее самой изящной литературной тирады. Мы оба сразу вскочили и бросились бегом к двум бойцам, что–то рубившим у дороги. Их реакция на наш восторг получилась неожиданной. Они разом вскочили на дорогу и пустились наутек. – Стойте, – закричал я – Мы из окружения! Только тогда они остановились и даже двинулись нам навстречу. Они сказали нам самое главное, что организован пункт для выходивших из окружения. Он был организован у деревни Петрушино на реке Льба. Нам оставалось пройти всего пять километров. Собравшись в шалаше, мы подкрепились из тех запасов, какие нашлись, и поскольку стало совсем темно, решили переночевать здесь, а утром отправиться на пункт сбора. Укладываясь на плащ-палатке и накрываясь шинелью, я подумал, что наконец-то наши мытарства и тревоги закончились. Так оно и было, если не считать одного сюрприза. Проснувшись утром, мы не досчитались двух человек. Куда-то бесследно исчезли Макарихин и боец химроты Они ночью или рано утром ушли, захватив свои вещи. Долго занимать свои мысли этим происшествием мы не стали. Ведь без этого много всяких событий, куда более важных, прогремело за эти дни. Через час мы добрались до сборного пункта и разошлись по своим частям. Вышедших из окружения там к этому времени собралось уже много. Отдельные небольшие группы продолжали прибывать еще дня два, а затем немцы наглухо закрыли проход в этом месте. Всю технику дивизии, имущество и лошадей пришлось оставить. В основном все это уничтожила авиация. Заканчивая повествование о Бельском окружении, должен сделать несколько штрихов о судьбах людей, с которыми довелось общаться и разделять тяготы того трагического периода войны. Машинистка штаба дивизии Лиза благополучно выбралась из окружения. Я ее встретил в 1944 году в Красноярске в эвакогоспитале N 3489, где я лежал, а она кем-то там работала. Начальника штаба полка Скорнякова после выхода из окружения перевели командиром другого полка, а на следующий год он ушел в другую дивизию. Его помощник Киселев был убит утром 6 июля. Рассказывали, что пуля попала ему прямо в лоб, вероятно снайперская. В отличие от всех остальных, он носил не пилотку, а фуражку. Очевидно, снайпер его принял за командира весьма высокого ранга. Генерал Березин дважды проходил в окруженную зону. В первый раз он вывел большую группу бойцов и командиров, а во второй раз он пропал без вести. Лишь в 1969 году при эксгумации одного из захоронений в районе деревни Демехи удалось идентифицировать останки Березина. Бывшего начальника штаба дивизии Збандуто я встретил в Москве в 1967 году на сборе ветеранов нашей дивизии. В непринужденной обстановке я напомнил ему, что вместе выходили из окружения под Белым. Это не вызвало у него восторга и он ответил мне что-то неопределенное, мол, всякое тогда бывало. Спустя полтора месяца после выхода из окружения случай позволил мне пролить свет на загадочное исчезновение Макарихина с бойцом химроты из шалаша рано утром 7 июля. В августе какое-то время я жил в одной землянке с фельдшером полка. Как-то в разговоре он упомянул, что в июле на полковом медпункте он оказывал помощь Макарихину и бойцу химроты, у которых оказались пулевые ранения ладоней. После перевязки обоих отправили в тыл, в медсанбат. Я хорошо помню, что когда мы вечером ложились спать, то ни у кого из нас не было ни единой царапины. Значит – самоувечье. Момент ими был выбран самый подходящий. В такой заварухе было не до расследования. Воздерживаюсь от каких-либо комментариев по  этому поводу. Как говорится, Бог им судья. В 1965 и 1967 годах я посещал город Белый и его окрестности, поездил по окрестным деревням – Точилино, Боковое Точилино, Шайтровщина, Макарове, Беганщина, Подвойское. Бродил по восточной и южной окраинам города, побывал везде, куда занесла меня трагическая судьба войны. Поклонился земле, за которую пролито много крови, и моим друзьям – однополчанам, навечно оставшимся там в братских могилах. С чувством исполненного долга покидал я эту многострадальную землю. Слава о героях боев переживет века.

Б. Поляков

Ивенов Ф.С.

Впервые мы встретились с Фокой Степановичем в конце бабьего лета 1994 года. Поклониться праху друзей-однополчан позвала его память, и двинулся он в далекий путь из Кургана на Ржевскую землю, политую и его кровью

Передо мной предстал немолодой, но энергичный, подвижный человек трагической и вместе с тем героической судьбы Он – солдат сорок первого, один из многочисленных последователей легендарного Маресьева, уверенно ступил на Ржевскую землю. Зная, что он инвалид, я был заинтригован встречей, и думал – ходит даже без палочки, а ведь у него нет обеих ног. Какой гражданский подвиг надо было совершить этому человеку тренировками, как говорят, до седьмого пота, кровавыми мозолями, упорством и силой воли, чтобы не остаться за бортом жизни. Таких людей победить невозможно никакому врагу. Они непобедимы.

Погода нам благоприятствовала. Мы быстро добрались до Погорелок, а оттуда вернулись на то место, где когда-то процветали деревни Мансурово и Находово. Местные жители, – брат с сестрой, Николай Новиков и Римма Соловьева, узнав о цели нашей поездки и отложив на время свои дела, взялись быть нашими провожатыми. Они, дети войны, помнят военное лихолетье. Без них мы просто не смогли бы найти место, где стояли деревни.

Сойдя с шоссе и пройдя небольшой луг меж березовой поросли, мы, то есть наши сопровождающие, Фока Степанович с дочерью Наташей и я, оказались на околице бывшей деревни Мансурово. Деревня угадывалась по поросли черемухи и сирени, которые когда-то стояли перед избами. Фока Степанович не мог скрыть своего волнения, память оживила в нем те далекие годы. “Вот тут стоял крайний дом деревни, – начал он свой взволнованный рассказ, – Там был глухой забор, за которым находился наблюдательный пункт, и лейтенант наблюдал позиции немцев в деревне Находово. Левее шоссе виднелась церковь.” "Это деревня Воробьево", – дополнили наши спутники. "Вот-вот, – оживился Фока Степанович, – на эту деревню мы наступали. Помню, в бою политрук погиб, и один из солдат его заменил. Забыл его фамилию."

"Что мы смотрим на эту деревню, давайте ее возьмем", – сказал он нам. Деревню взять не удалось, а наш командир погиб от прямого попадания мины".

"А вон из того оврага я постоянно пробирался в Мансурово с донесениями, так как был связным. А вот на этом месте я был первый раз ранен." Волнуясь, упал бывалый солдат на колени и, будучи не в силах подавить нахлынувшие на него воспоминания, охватил руками землю, словно хотел обнять всех своих друзей, оставшихся навечно здесь. Символичным нам, присутствующим при этом, показалось как, вдруг, от резкого движения с лацкана костюма ветерана сорвался знак участника войны. Сверкнув маленькой молнией, он покатился в траву, туда, где более полувека назад молодой солдат в горячке вскочил на ноги после разрыва снаряда. Не понимая еще, что он начинен крупповской сталью, вытирая на себе что-то липкое. Как потом понял мозги лейтенанта, которому только что передал донесение. Прямым попаданием снаряда наблюдательный пункт был уничтожен.

Очевидно, немцы по зеркальному отражению стереотрубы засекли наш наблюдательный пункт.

Осмысливать солдату все происходящее уже пришлось в Калининском госпитале, после того, как его подобрали санитары и отправили в тыл.

Оправившись от нахлынувших волнений, Фока Степанович повел свой неторопливый и обстоятельный рассказ. Это была исповедь старого солдата:

"Призван на войну я был 2 ноября 1941 года. Сначала учеба по сокращенной программе в 32-м лыжном полку города Кургана, а в конце года – на фронт. Наш 149-й отдельный лыжный батальон эшелоном прибыл на станцию Кувшиново, а оттуда маршем к фронту, под Ржев. Нам, необстрелянным 18-19-летним юнцам, первые шаги к фронту психологически были тяжелыми. На всю жизнь запомнился такой эпизод. Мы уже были в полосе фронта. Устроились на привал перед последним марш-броском. С опушки леса просматривалось большое поле, сплошь усеянное непонятными для нас предметами, припорошенными снегом. "Что это?" – вопрошали одни. "Да это же льняное поле, а на нем неубранные снопы", – предполагали другие. Решили проверить. А когда узнали, что это трупы, чувство страха овладело нами. Позабыв об усталости, мы тут же снялись с привала и двинулись к намеченной цели.

Потом между трупами нам доведется ползать и ходить, не обращая на это никакого внимания. Но это будет лишь потом, когда война сделает нас своими рабами К трупам привыкаешь не сразу, очевидно поэтому в памяти залегли отдельные кровавые эпизоды. Мне, как связному, приходилось часто, а порой по несколько раз, и днем и ночью оврагом пробираться в деревню Мансурово с донесениями. Из оврага я выбирался по единственной дороге и никак не мог миновать раздавленные танками и обезображенные три трупа немецких солдат. Этот замерзший и окровавленный пласт из торчащих костей и обрывков обмундирования долго страшил меня и вызывал чувство омерзения, пока я привык к этому ориентиру, где я должен был поворачивать к деревне".

В юбилей Великой Победы мы вновь встретились с Фокой Степановичем и по-своему отметили этот праздник Мы решили найти, бывшую уже, деревню Гусево и побывать на том месте, где был неравный бой С трудом нашли место, где стояла деревня Лес поглотил ее своими буйными зарослями. В сторону Волги прошлись по заросшим немецким окопам, и вот мы на небольшой высотке у самого берега Волги. Слушая рассказ солдата, я ясно себе представил разыгравшуюся здесь трагедию. Как близка была деревня! Всего-то 200-300 метров!

"Прямо с марша залегли мы на льду Волги, – рассказывал Фока Степанович, – напротив деревни Гусево, а вскоре последовал приказ деревню взять штурмом. Без разведки и артподготовки рванулись мы тогда вперед на немецкие пулеметы, и атака захлебнулась в крови сибирских мальчишек, так и не успевших перевести дух после изнурительного перехода. Деревню мы не взяли, и почти весь батальон полег в этом неравном бою. Вооружены мы были тогда плохо. Ротные минометы, да на десять человек одна винтовка, то есть минометные расчеты были без личного оружия. Мы, оставшиеся в живых, в дальнейшем сами стали добывать себе оружие, так как усвоили истину войны, что солдату надо стрелять и убивать, чтобы самому остаться в живых".

В скорбном молчании стояли мы у братской могилы, слушая шорох плакучих берез. Казалось, заговорили, вдруг, однополчане со своим товарищем, застывшим в низком земном поклоне.

Мы уже возвращались в Ржев, а Фока Степанович, отдав свой солдатский долг памяти, продолжал вслух размышлять: "Многие годы раздумья не покидают меня. Знало ли высокое командование, что нас без подготовки к атаке и почти с голыми руками вот так, прямо с марша, бросили на расстрел немецких пулеметов? Какая была нужда так спешно штурмовать деревню? Не мне судить, но сомнения все равно одолевают меня. И скажу прямо, солдатским умом. Особенно не берегли солдатские души, а бросали их в пламя войны как пушечное мясо. В раздумьях, порою, вдруг, начинает говорить совесть. Друзья мои погибли, а я, хоть и искалеченный, но живой. Все ли сделал, чтобы уберечь их!?

Я много думал над довоенными демагогическими фразами вождей: "У нас есть чем защищать". Мы, фронтовики, многие послевоенные годы кричали и вскакивали по ночам, когда нам снились рукопашные схватки, на которые мы шли порою почти с голыми руками. Как правило, такие бои навязывали мы, но, должен сказать, немцы дрались в них с не меньшим упорством и ожесточением.

Помню такие бои во время летнего наступления (1942 г. ) под Ржевом, в которых во второй раз довелось пролить кровь. После госпиталя участвовал в наступательных операциях, когда произошел перевес в войне в нашу пользу, когда мы научились воевать, да и оружия у нас уже было достаточно. Но война для меня окончилась под Насвой, когда шагать по дорогам войны было уже нечем".

Палатов Михаил Яковлевич.

Весенне-полевые работы давно кончились, а я еще допахивал на тракторе последний загон. Увидел скачущего ко мне всадника и остановился. "Это неспроста, что-то случилось", – подумал я. "Кончай, Мишаня, война", сказал мне гонец из сельсовета и вручил повестку. Так и ушел я на войну в свои неполные восемнадцать. Заявление, чтобы меня приняли в училище, я подавал раньше. Моей мечтой было стать летчиком, но мне говорили – подрасти еще немного.

Помню, на мои проводы собралась вся моя родня, а я возьми и брякни невпопад – "Или грудь в крестах, или голова в кустах". Горько заплакала моя матушка. Успокаивали мы ее всей родней, а я как мог убеждал ее, что обязательно вернусь. И вернулся с шестью отметинами войны, да раздробленной ногой, инвалидом 2-й группы. Я не считаю легких ранений, их было бесчисленное множество. Война по-своему рассчитывалась со мной, делая мне отметины, да и хождением по госпиталям между боями.

Война для меня кончилась в начале операции "Багратион". В одной из атак под Витебском, у деревни Симовичи, я был тяжело ранен с раздроблением тазобедренного сустава левой ноги, потерял много крови, но выжил. Лишь на вторые сутки меня доставили в село Покровское под Смоленском и сразу положили на операционный стол в связи с начавшейся гангреной.

Никогда не забуду этот день. Мне должны были ампутировать ногу. Я не мог себя представить без ноги. "Как же я буду после войны пахать и сеять хлеб!" – с тревогой думал я. Решительно сбросил с себя простыню и говорю: "Не дам отнимать ногу". На мое счастье в это время пришел ведущий хирург и сказал: "Войне еще не видно конца, а этому молодому офицеру надо шагать до Берлина. На носилки и в мой корпус, я сам им займусь." Операция прошла успешно, но до Берлина мне дойти не довелось. Летом 1944 года в Уральском госпитале меня комиссовали, снабдили лекарствами, инструкциями как лечиться, и я поехал домой, как говорится, зализывать военные отметины.

За войну дважды форсировал Днепр, Лучесу, Березину и Угру, на которой чуть не утонул. Спас меня тогда проплывший рядом, как Богом посланный, большой ящик, обвязанный простыней. Долго потом острословы, под дружный хохот, вспоминали эту историю.

Ухватился я за этот спасительный ящик и подгребаю к берегу. Обстрел давно кончился. Солдаты на берегу вытащили меня вместе с ящиком и спрашивают: "Что прихватил?" А я стучу зубами и толком им ответить не могу, говорю "Сам не знаю".

Открыли ящик. Нашлись смельчаки, попробовали на вкус раз, другой. "Так это американский жир – лярд", – сказал кто-то, и понеслось делать бутерброды, да намазывали в палец толщиной. Вот тут-то и началось самое занятное, часа через два. Бегали мы в кусты без конца, а брюки так и держали расстегнутыми.

Узнал об этом комиссар полка и тут же приказал все выкинуть, а котелки хорошо прочистить песком. Он пояснил нам, что этот жир предназначен для смазки пушек, а не для еды.

За всю войну мне запечатлелись кровавые бои на Ржевской земле. Участвовал в летнем (1942 года) наступлении под Ржевом. 28 августа был тяжело ранен в голову. Меня чуть было не похоронили у деревни Космариха в братской могиле, но госпожа-удача вытащила меня с того света. Лишь много лет спустя я узнал моего спасителя. Это был ведущий хирург медсанбата Владимир Павлович Верещагин. "Хирургом от Бога" – любовно звали его солдаты, прошедшие через его добрые руки.

После медсанбата в деревне Кокошилово нас, тяжелораненых, отвезли на станцию Старица, где мы должны были ожидать погрузки в ВСП (военно-санитарный поезд). Помню, поместили нас в просторном здании недалеко от вокзала. Запомнились регулярные бомбежки. Бывало, медперсонал прячется, а мы, беспомощные, лежим и слушаем завывание бомб, да молим Бога, чтобы пронесло, а на станции в это время творится что-то невообразимое.

После ранения попал в батальон выздоравливающих. Изрядно надоел мне жестокий режим этой части. Подъемы, отбои, шагистика.

Сговорились мы с приятелем, казахом по национальности, сбежать на фронт. Я с забинтованной головой, а он с плохо действующей рукой. Но повезло. Попали мы во вновь формирующийся 1138-й артполк, в орудийный расчет 76 мм. пушки.

После очередного ранения я вновь на передовой. Был командиром взвода ПТР. До наступления, пока шла "окопная война" – под Ржевом. Помню, мы занимались "тренировками". Тренировались в меткости стрельбы, как правило по пулеметным гнездам, минометным расчетам. Бывало, долго выискиваешь цель и получаешь как вознаграждение меткий выстрел. Здесь уж у противника раненых не было, а сразу наповал. Эти тренировки по живым целям нам очень в дальнейшем помогли метко уничтожать танки противника.

Принимал участие в освобождении Ржева в составе 618-го полка 215-й стрелковой дивизии. Здесь я получил самый первый и дорогой для меня орден Боевого Красного Знамени.

Хочу пожелать грядущим поколениям, принявшим от нас эстафету мира, словами моего друга поэта–фронтовика Е. Пархачева:

Чтобы солнце и мир
На планете моей
Оставались для жителей
Спутником вечным.
Нет войне! На земле для людей
Место есть лишь
Для дружбы сердечной.

М. Палатов.