СНОВА ДОМА!
(Из повести «Беженцы»)

Александр Гевелинг

...И наконец, наступило утро, когда с запада я не услышал никакой стрельбы. Как я ни напрягался, даже дышать переставал — ничего не услышал. Правда, ещё больше потеплело, ветер шумел немножко, но ветер дул оттуда, от Калинина, — мягкий. Он бы обязательно принёс разные звуки.
За чаем я сказал тёте Вере:
- Может, пойдём, а?
- Куда?
- Домой.
- Немцев погонят — пойдём.
- Да их прогнали уже. Я слышал: никакой стрельбы уже нет.
- Сегодня какое?
- Шестнадцатое.
- Ну, есди прогнали, к вечеру узнаем. Земля слухом полнится.
Так оно и оказалось.
...И опять мы идём по тропинке между сугробами, только теперь тропки эти протоптаны возле домов. На улице совсем рассвело. Народу ещё мало. А вот и Ленин­градское шоссе. Тут мы совсем заторопились: скорее домой, в центр. От заставы пошли по набережной — по ней тоже тропочка есть. Дошли до моста. А моста-то и нету. Средний пролёт одним концом, который к левому берегу, уходит под лёд, а другой застрял на быке. Взорвали фашисты мост. Как же мы теперь без него будем?
Поднялись на ту сторону, на свою, к «Звёздочке». Она уцелела, хоть вокруг неё воронок, воронок! Правда, весь фасад раскорёжен: наверно, из пушки долбанули, в глав­ный вход попали.
Зато напротив — от набережной до самой Советской — ни одного дома, ну, ни одного! А тут как раз наш ТЮЗ в прошлой церкви — и от него тоже одна коробка.
закопчёная, только и можно ещё различить, что он раскрашен был разными красками для маскировки.
Драмтеатр — весь подчистую: камни да головешки. Вся сторона Советской, которая ближе к Волге, и вообще весь этот четырёхугольник, включая «Эрмитаж», до самой улицы Вольного Новгорода — всё погорело. Крыш нет, заместо окон дыры, и дверей нет.
...А вот и наша, Красноармейская. Тут вроде всё цело. Вот и дом, вот и наш флигель. Лесенка. Дверь. Ключи на месте. Замок, личина, французский замок... Темно, не нашаришь никак... Нет замка! Личина... Выдрана с мясом! Тогда я просто дёрнул — и дверь открылась.
Дома — всё вверх дном. Неслышно вошла вслед старуха-соседка.
— Вернулись... Ну, с прибытием!.. А это — это немцы были тут у вас, ещё в октябре, по всем квартирам ходили. Ну вот и...
Обнаруживаю одну за другой пропажи. Нет коньков. Нет готовальни — она на столе лежала. Подумалось вдруг: пошлёт мои конёчки ихний Ганс в Германию, и станет какой-нибудь сопливый Ганс на каток ходить... Даже тошно стало!
А мой деревянный маузер — вот он, так и висит. Только на что он мне теперь? Неужели совсем недавно я мог заниматься такими глупостями — выстругивать деревяшки? Играть в войну? Носиться по городу и любопытствовать — где чего разбомбили? Лазать по крышам — искать зенитные осколки? Как смешно всё это! Ещё два месяца назад я всё хотел — вот бы посмотреть воздушный бой! А потом на моих глазах «Мессершмитты» расстреляли в воздухе молодого летчика, и он раскачивался, мёртвый, на дереве... Мне любопытно было, как это чужие самолёты так низко летают над городом, а неделю назад меня расстреливал такой самолет и поранил моего лучшего друга. ...Как это мне вытерпеть! Люди истекали кровью, спасали мой город и вообще всю мою землю, а я два месяца кувыркался по омётам  заботился только, как покрепче набить своё брюхо. Шабаш. Кончены деревянные пистолетики! Осенью в школе нам говорили, что нам ещё только тринадцать лет, так вот теперь я говорю, что мне уже тринадцать лет, а весной будет четырнадцать.
И когда мама затопила печку и сказала: «Раздевайся догола и всё с себя кидай в огонь», я с удовольствием это сделал. Пусть всё старое, огольцовское сгорит в печке.
Вместе со вшами и с моим деревянным маузером. А вечером я заявил решительно маме, что хочу устроиться на работу.
— Смотри, тебе решать, — ответила она. — Ты уже взрослый.
...Но я все-таки побегал по городу. Совсем даже не потому, что любопытство съедало. Хотелось увидеть город, ну, примерно, так же, как хочется навестить больного товарища. Может, даже спросить: а чем тебе помочь? Но чем же я мог помочь?
На площади Революции разрывали немецкое кладбще: там фашисты нахоронили своих видимо-невидимо и над каждой могилой поставили деревянные кресты.
Мороз лютовал — спасу нет. Землю долбить ломами — пойди-ка попробуй! Можно было бы и до весны подождать, когда земля оттает. Только жить целую зиму рядом с такой поганью! Немыслимо.
И такая злось была у меня против них, даже против мёртвых! Потому что живых я не видел, а пленные попались на глаза уже позднее...
А ещё через день на площади Ленина хоронили мы героя — майора Лукина, танкиста. Собралось на площади народу — битком вся площадь. Я перелез через ограду и притиснулся к самому граниту, где прежде стоял памятник Ленину. Позади меня по всему полукругу — по Советской, и возле банка, и возле загса стояли бойцы: кто в полушубках, кто в шинелях, а на которых белые халаты надеты. И в центре площади стояли красноармейцы, и везде. И нас, мирных жителей, не сосчитать.
Посреди площади бойцы установили пушку-зенитку на платформе о четырёх колёсах, а колёса — как у автомобилей. Позади пушки встал тяжёлый танк — точно такой же, какие проходили ночью через деревню. Он тоже задрал вверх свою пушку. На танк поднимались люди, говорили речи — я плохо слышал, что они говорили. А потом гроб опустили в могилу. В этот миг танкист, что стоял по пояс в башне, махнул флажком, и вся площадь вздрогнула: все стали стрелять, кто из чего: из винтовок, из наганов, из автоматов, из пистолетов. И обе пушки стреляли. Звон у меня стоял в ушах, а сердце так и прыгало, прыгало, так было мне печально и радостно! Жалко до слёз майора, но на лицах бойцов такая злость, такая решительность в глазах, что я подумал: «Ну теперь всё наоборот пойдет! Сегодня фрицев из-под Москвы, завтра из-под Ленинграда погонят, а придёт время — насовсем с нашей земли сметём к чертям собачьим»!
Женщины многие плакали, а которые постарше еще и крестились. Плакали и некоторые командиры около могилы — самые близкие друзья, должно быть. Ну, эти теперь покажут гадам!
Снова грохнул залп. Я даже присел от неожиданности. И вдруг увидел под ногой у себя обычный винтовочный патрон от нашей трёхлинейки. Я отёр его от снега. Он был новенький и блестящий, красивый такой патрон. Я сперва хотел отдать его бойцу, который стоял рядом с винтовкой, но подумал и решил оставить его себе на память: мало ли сколько лет пройдёт, соберут на земле все трофеи и вообще все железки после войны, город заново построят, а память об этих днях должна быть всё время.И я спрятал этот патрон в карман.
Тем временем кончился прощальный салют, люди разошлись, а танк крутанул на месте, обошёл зенитку и рванул в снежной пыли прямо посреди Советской в сторону «Пролетарки».
Там, за «Пролетаркой», как раз и есть — запад.

Гевелинг А.Ф. Беженцы.: повесть. - 
Тверь, 2001. - С. 101-110 [фрагменты].

Назад