Глава первая
ОТ РЖЕВА ДО ПОРТ-АРТУРА

Михин Петр Алексеевич.

Ну что рассказать о себе? Фашисты истребили всех мужчин в моей родне. Мне же повезло. Всю войну был на передовой и всего лишь три раза ранило. А выпало мне пройти боевой путь от Ржева до Порт-Артура, через Сталинград и Донбасс, Курскую дугу и Украину, Молдавию и Балканские страны, Монголию и Китай. Сколько смертей пережил я на фронте. Страшно вспомнить. Пишу о сокровенном, вспоминаю такое, что особенно волновало, о чем не принято было говорить, поэтому возвращаю свои мысли к Ржевским боям. Для меня как и для многих моих однополчан, это был период боевого крещения, суровой школой войны. Ржевские бои что была бойня, а Ржев – центр этой бойни. Страшно вспомнить, сколько здесь полегло людей. За всю войну я не видел такого.

Мои рассказы и очерки о боях на Ржевской земле – это зарисовки с натуры, из окопа, то что я видел и пережил. Я лишь чуть-чуть обнажил подводную часть айсберга Ржевской трагедии. Мою "окопную" правду подтверждает не только история, живые свидетели-ветераны, уцелевшие в боях, но и книга немецкого генерала Хорста Гроссмана "Ржев – краеугольный камень Восточного фронта". Название книги говорит само за себя. По стратегической важности, по продолжительности борьбы, по напряженности усилий, по удовлетворенности своей гордыни за стойкость солдат вермахта и мнимый полководческий талант немецкого генералитета, которому удавалось парировать все наши маневры за счет выгодности позиций, превосходства в воздухе, в вооружении и материальном обеспечении.

Горько и обидно было солдатам Ржева терпеть неуспехи по независимым от них причинам, страдать от необеспеченности, неопытности и компенсировать все эти нехватки своими жилами, нервами, желудками и жизнями. Немец ведь не делал нам скидок на все наши бедности.

П. Михин.

НАШ ПЕРВЫЙ БОЙ

21 июля 1942 года наш артполк выгрузился на станции Старица. Тракторов у нас не было, поэтому стащили орудия с платформ и на руках откатили их в ближайший лесок. Рано утром на другой день налетели немецкие самолеты. Большого урона они нам не нанесли, но напугали изрядно. Командиру нашей батареи Чернявскому не терпелось поскорее вступить в бой. Он уже побывал на фронте, командовал взводом и был ранен. После госпиталя попал в наш полк, где ему доверили батарею. Он сформировал ее, обучил и теперь хотел испытать ее в бою.

Едва мы оправились от бомбежки и позавтракали, как Чернявский приказал мне, старшему по батарее, взять с собой разведчика, связиста, четыре катушки кабеля и отправиться с ним на огневые позиции. Нам предстояло пройти километров двенадцать по болоту. И вот, перепрыгивая с кочки на кочку, Чернявский летел на встречу с врагом. Мы едва поспевали за ним. Нам, безусым, тридцатилетний старший лейтенант казался стариком. Все он знал, все умел, строго спрашивал с нас, но и относился к нам по-отцовски. Мы любили его, слушались и готовы были выполнять любое задание.

– Запоминай дорогу, – говорил он мне, – пойдешь обратно один и приведешь батарею на место, которое я укажу.

–  А где же я тракторы возьму?

–  У соседей попросишь.

Все ясно. Но как запомнить дорогу, когда никакой дороги нет, одни кусты да болота, и все похожи друг на друга. Даже дерева высокого нет поблизости, чтобы залезть на него и осмотреться. Кустарники закрывают собой весь обзор местности. Пришлось запоминать дорогу по компасу и по тому, откуда светит солнце, благо день был солнечный.

Часа через два мы оказались на обширной возвышенности, густо заросшей высокой травой.

– Вот здесь поставишь батарею, – распорядился комбат, – только смотри, чтобы орудия стояли на обратном скате. Позиция закрытая, немцы не должны ее видеть.

Чернявский с солдатами побежал на передовую подбирать себе наблюдательный пункт. За ним потянулся телефонный кабель, конец которого связисты привязали за ближайший куст.

Я направился на середину поляны, чтобы оттуда с высоты получше рассмотреть ее. Стояла тишина и ярко светило солнце. Большие разводы красивых полевых цветов то и дело преграждали мне дорогу. Мять их не хотелось, а обойти было невозможно. Невольно сорвал несколько самых красивых, и в руке засветился изумительный букет. Только я остановился на самой высокой точке поляны, как где-то в вышине раздался сильный свист. Он быстро перешел в зловещий шум, и невдалеке от меня с треском разорвался снаряд. Я испугался, на какое-то время оторопел и бросился в траву после того, как мимо меня уже прошумели осколки. Потом поблизости разорвалось еще несколько снарядов, и обстрел прекратился. Я лежал в высокой траве с закрытыми глазами и молил Бога, чтобы снаряды не попали в меня.

Поднимаюсь на ноги и вижу: у самых корней травы в землю вросли какие-то мешки. Потянул за один из них и, о ужас, увидел, что никакие это не мешки, а солдатские шинели. Шинели были серые, наши, советские, в них останки человеческих тел. Трупы иссохли, сморщились и почернели. Меня охватил такой ужас, что я, не раздумывая, бросился бежать в ближайший кустарник. Когда успокоился и перевел дыхание, осторожно, прячась в высокой траве, обошел поляну, вышел на ее обратный скат и стал определять места для орудий. Сломил несколько веточек, где должно будет стоять первое орудие, для того чтобы быстрее найти, когда приведу сюда гаубицы.

Не мешкая, отправился в обратный путь, хотя времени у меня было вполне достаточно. Бегу по болоту, а перед глазами те трупы. Они произвели на меня ошеломляющее впечатление, которое затмило и первую бомбежку и первый обстрел. Эти солдаты, чьи останки так напугали меня, еще зимой, задолго до нас, пытались взять Ржев и навсегда остались лежать здесь. Была зима, стаял снег, прошла весна, и вот уже лето, выросла трава, а этих бедолаг так никто и не похоронил.

Скорбная мысль вдруг сменяется тревогой, а правильно ли я иду, а что, если заблужусь в этих болотах и не смогу найти место стоянки своей батареи? Утром орудия должны быть готовыми к открытию огня, а я сам только явлюсь на батарею. Это же невыполнение боевого приказа. Судить будут. Снимут кубики и в штрафной. Успокаиваю себя: когда мы шли с комбатом туда, солнце светило спереди – слева. Прошло два часа. Теперь я должен наступать на свою тень. Шел я все же верно. Чередуя бег с ходьбой, часа черед два я точно вышел на свою батарею.

Приказал готовиться к переезду, а сам побежал искать тракторы. Уже смеркалось, набегали тучи, заморосил мелкий дождь, тракторов никто не давал. То самим нужны, то горючего не было. Наконец нашел какого-то полковника.

Было уже темно, когда я вернулся на свою батарею с четырьмя тракторами и прицепами. И вот мы двинулись. Кругом грязь, вода, льет дождь и кромешная темнота. Показываю трактористу куда надо ехать, а у самого душа болит, найду ли ночью ту поляну. Едем около часа. Останавливаю тракторы. Спрыгиваю на землю, а там вода и грязь выше колен. Отхожу от трактора, чтобы сверить компас, а меня окружают мои огневики. Это бывшие ярославские колхозники. Каждый из них мне в отцы годится.

Они хорошо знают меня, уважительно относятся, наверное потому, что я день и ночь с ними, научил их стрелять из гаубиц, действовать в бою, и не строжничаю по мелочам. Солдаты по своему солдатскому опыту знают, как трудно ночью в пургу или туман найти дорогу. Сильно сомневаются они, что с помощью какой-то стрелочки компаса можно в незнакомой местности приехать на нужное место. Но помочь мне они ничем не могли. Слышу, разговаривают между собой:

– Были бы у нас свои тракторы, мы бы давно там были.

– Нет, ни за что не попадем на ту поляну к утру.

– А лейтенант до этого на фронте был?

– Да, хорошо, у кого лейтенант постарше, да еще и на фронте побывал.

Иду к трактору, чтобы ехать дальше. Меня догоняет ящичный второго орудия, рядовой Райков, невысокий солдатик лет тридцати.

– Товарищ лейтенант, я знаю эту круглую поляну, я там коров пас, я же тутошний, местный. Давайте покажу, куда ехать надо.

Я не верю своим ушам. Неужели и впрямь проводник нашелся. Сажаю его рядом с собою в кабину, и он показывает, куда надо ехать. Немного берет левее, чем я думал. У меня как гора с плеч свалилась, обрадовался я несказанно. Надо же, так повезло. Где же он раньше-то был?

Тракторы медленно тянули прицепы со снарядами, людьми, батарейным имуществом, да еще и гаубицы с передками на прицепах. Гусеницы утопали в грязи. Моторы надрывались, ревели и раскалились чуть не до красна. В кабинах жара, гарь, дышать нечем. У меня разболелась голова. Может от газа, а скорее всего от того, что я не спал две ночи, пережил первую бомбежку, первый обстрел, да еще на эти трупы насмотрелся. А потом, я же километров тридцать за день пробежал. По наивности я положился на взрослого мужчину, расслабился и невольно задремал.

Очнулся я от тишины. В кабине никого нет, трактор стоит, мотор не работает. Выпрыгиваю в растерянности из кабины и вижу в стороне кучку людей. Подхожу, а это мои солдаты обсуждают, куда ехать надо.

– Почему тракторы заглушили?  – спрашиваю.

– Самолеты летают, боимся, бомбить будут, искры же летят.

– Пусть моторы поостынут, – заговорили трактористы.

– А где Райков?

– У него голова разболелась, и он не знает, куда ехать.

– А мы не стали вас будить, думаем, пусть поспит лейтенант, пока моторы остывают.

Сажаю солдат на тележки и еду дальше. Теперь, проспав часть дороги, и не знаю, ни где мы находимся, ни куда ехать надо. А что делать? Надо ехать. Пусть наугад, но нельзя свою беспомощность показывать. Минут через десять останавливаю колонну, приказываю тракторы не глушить, а сам иду в сторону в расчете набрести хоть на кого-нибудь. И мне повезло. Окликает часовой. Вызывает своего лейтенанта. Залезаю в блиндажик. Он ярко освещен. И, о радость, это же мой однокашник по училищу. Он попал в корпусную артиллерию. Они уже поставили свои "дуры" на боевые позиции. По карте лейтенант увидел место стоянки, прикинул азимут, расстояние. Ехать оставалось километра три.

И вот мы уже на поляне. Солдаты радуются за меня, приехали–таки на место. А я никак не могу в темноте отыскать замеченные днем кустики. Пересекаю поляну, пытаюсь ногами почувствовать, куда идет повышение местности. Ничего не получается. А солдаты торопят, мол скорее указывай места для орудий, а то не успеем до утра окопаться. Тут-то я на свой страх и риск по наитию указываю место первому орудию. Делаю это нарочито уверенно. Отмерил места остальным орудиям, и закипела работа. Отрыли окопы, стянули в них гаубицы, накинули масксетки, набросали сверху свежей травы.

Загнал всех солдат под сетки, чтобы не демаскировали, а сам места себе не нахожу: правильно ли я поставил орудия? А вдруг мы встали у немцев на виду, тогда конец всей батарее. Как казни жду рассвета. Наконец светает, занимается яркий солнечный день, видимость отличная. И, о ужас, вся местность перед нами видна на километры. Значит, мы встали на скате, обращенном к немцам. Поняли это и мои солдаты:

Куда же мы стали-то? – забеспокоились они. – Мы же на виду у немцев. Нас сразу же засекут и уничтожат. Слышу все эти разговоры, но молчу, стараясь не выдавать своего смятения. Делаю вид, что батарея стоит там, где нужно. Солдаты спросить напрямую не решаются. Между тем Чернявский уже подает по телефону команду на открытие огня. Вчера на наблюдательном пункте он время не терял. В глубине обороны немцев заметил, как в балке скрылось несколько легковых автомашин. Значит, начальство собирается, это же командный пункт. Подготовил данные для стрельбы и с нетерпением ждал рассвета.

Стреляли мы точно и сноровисто, как на учебных занятиях. Выпустили более сотни снарядов и попали немцам по больному месту: разгромили командный пункт. Немецкое начальство пришло в ярость, подняло на ноги всю артиллерию. Разыскать и уничтожить дерзкую русскую батарею!

Наверное потому, что наша поляна была единственным местом, где было сухо в данном направлении, противник сразу же определил, откуда неслись смертоносные снаряды. Только мы закончили стрельбу, Чернявский похвалил нас за отличную работу, мои огневики радуются, и вдруг впереди наших гаубиц разрывается снаряд. За ним другой, третий. Потом снаряды стали рваться и сзади, все ближе и ближе к нам. Я понял, что пристрелку ведут несколько батарей. В училище нам говорили о контрбатарейной борьбе. Орудия противника – самая опасная и самая "лакомая" цель. На их уничтожение снарядов не жалеют. Даже по строгим нормам отпускается несколько сот. И я представил, что сейчас будет, когда батареи немцев перейдут на поражение. Забеспокоились и мои солдаты. Присев на колени, они следили за разрывом каждого снаряда.

– Ну все – пропали мы, – в панике причитали они.

– Конец нам пришел!

А я стою у орудия и молю Бога, чтобы меня поскорее убило, не хочу видеть трагедию и гибель своей батареи. Меня убьет и отвечать некому.

Закончив пристрелку, немцы перешли на поражение. Где-то вдали послышался шелест, как будто налетел ветер на деревья, вскоре он перешел в зловещий шум. Это приближались десятки снарядов. Солдаты бросились на дно окопа, вжали головы в землю, прикрыв их сверху руками. Я продолжал стоять, как вкопанный. Жить мне не хотелось. Но что такое? Ни один снаряд не попал в наш окоп и даже близко. Все снаряды перелетели батарею и рвались по ту сторону высоты, как раз там, где мы должны были стоять. Зеленый луг мгновенно превратился в черную пашню, сплошь покрытую большими воронками.

Едва схлынул грохот (рвались еще отдельные запоздалые снаряды), а мои огневики, не веря, что они чудом остались живы, поочередно поднимают головы, широко улыбаются и переговариваются между собой:

– Вот это да. Ну и чудо.

– Надо же такому случиться.

– Смерть сжалилась над нами.

– Ну и командир наш, молодой, а так обманул немцев.

– А мы ругали его. Если бы мы стояли за бугром, ничего бы от нас не осталось!

Я слышу все эти разговоры и радуюсь. Знали б мои солдаты, что стали мы здесь не по моей хитрости, а по ошибке, и как я переживал эту свою оплошность. Но счастливая ошибка спасла нам жизнь и батарею. Помогла и хорошая маскировка. Высоту эту немцы хорошо знали, вели за ней наблюдение, но батарею они не увидели, а вычислили. Они и представить себе не могли, что найдется такой дурак или авантюрист, который поставит батарею на виду, а не там, где ей положено стоять по науке. Солдаты мои во мне души не чаяли, готовы были качать меня как победителя. Авторитет мой вознесся неимоверно высоко: лейтенант сказал, значит закон!

Эта история многому научила меня. Потом я всю войну, командуя батареей, дивизионом, ставил орудия не там, где положено по науке – немцы эту науку тоже знают – а чуть-чуть в стороне, и противник громил пустое место.

ЗА  ЯЗЫКОМ

Лейтенант Михин П.А., фронтовое фото 1942 г., под Ржевом

Более убогого, неуютного и крайне опасного убежища, чем то, в котором я встречал пятнадцатый Октябрь, представить невозможно. И трудно поверить, что не хотел я его покидать, когда мне приказали сделать это. Седьмого ноября сорок второго года я находился за нашим передним краем, на нейтральной полосе, в пятидесяти метрах от немецких окопов. От противника меня отделяло железнодорожное полотно и мелкий соснячок за ним. Лил холодный осенний дождь. Мы со связистом Рябовым лежали в маленьком окопчике, покрытом плащ-палаткой. Чтобы не замочиться в воде, которая выступала со дна окопа, мы накидали туда сушняка. Скользя на животе по слегам, вползали в низкое пространство. Внутри даже на локти нельзя подняться, потому что мокрая плащ-накидка поднимется и будет видна немцам за железнодорожным полотном. А немцы и подумать не могли, что у них под носом, между минным полем и железной дорогой какой уже день проживают двое русских. Они специально день и ночь обстреливают из минометов предполье у железной дороги, чтобы наши разведчики не проникли к ним в окопы. Эти мины все время рвались около нас, и мы боялись, чтобы какая-нибудь из них не влетела к нам в окоп. А разрывные пули смертоносной трелью повторяли пулеметные очереди, взрываясь от ударов по кустарнику. Казалось, что пулемет стреляет не в полусотне метров, а у нас над головой. Постоянные обстрелы рвут нашу связь, и Рябову приходится ползать по минному полю, чтобы исправлять ее.

От своих нас отделяли восемьсот метров нейтралки, сплошь напичканной противопехотными минами. Не всякую ночь к нам могли проникнуть наши разведчики с термосами каши и чая. Вчера ночью двое из них погибли, не донесли до нас пищу. Мы согласны трое суток голодать, чем подвергать своих товарищей смертельной опасности. Ночью один из нас отдыхает, а второй дежурит у телефона и присматривает, чтобы не напали немцы. Перед рассветом каждого дня я перебираюсь через железнодорожное полотно, прячусь в соснячке и с помощью палочки-перископа разглядываю окраины Ржева. Когда я увидел, что немцы снимают чехлы с минометов, чтобы стрелять по нашим, а другие около них разгружают с машин ящики с боеприпасами, у меня чуть сердце не выскочило от радости. Вот они, гады, где расположились, сейчас стрелять начнут. Чтобы такое увидеть, не жалко никаких мук и лишений. Громким шепотом передаю через насыпь команды Рябову. И вот уже летят наши снаряды. Они рвутся среди минометов и машин. Все окуталось пылью и дымом. Батарея разгромлена, так и не успела стрельнуть.

Какой уже день я помогаю уничтожать на окраине Ржева все, что там появится. Машины, повозки, солдаты, постройки, где прячется противник. Теперь фашисты не разгуливают там по-хозяйски, как прежде, а проскакивают, как крысы. Примерно на третий день немцы вычислили меня и стали искать. Усилили наблюдение за железнодорожным полотном. В мелком, болотном соснячке невозможно было ни присесть, ни встать во весь рост. Более шести часов просидеть на корточках я не мог и вынужден был после обеда возвращаться за насыпь, в свое убежище. Справа от нас в двухстах метрах стояла железнодорожная будка. Это та самая будка, которая около месяца не давала возможности дивизии ворваться на окраину Ржева. Из ее каменных амбразур во все стороны неслись пулеметные вихри, и никакими снарядами и атаками мы не могли ее взять. Пулеметчикам из этой будки, очевидно, поручили выследить меня. Прямая, как стрела, дорога хорошо просматривалась, а мокрое, как вылизанное языком, полотно насыпи не скрывало ничего. Однажды, только я перемахнул рельсы, как тут же сзади меня пронеслась пулеметная очередь. Пули зазвенели по рельсам, подняли вихри щепы от шпал и со злым свистом разлетелись в разные стороны. Теперь я знал, что немцы караулят меня. Каждое мое возвращение "домой" превращалось в игру, кто кого обманет.

Чтобы немцы не догадались о существовании нашей берлоги, а думали, что я каждый раз прихожу сюда со своей передовой, полотно я перескакивал в разных местах.

Десятый раз возвращаюсь я с работы из-за насыпи к себе "домой". Думаю, добром для меня эта игра не кончится, подстрелят, а то и засаду устроят. Лежу на сырых палках над водой. Весь мокрый, голодный. Рябов заснул. Держу телефонную трубку и слушаю, что там творится у нас в дивизионе в день седьмого ноября. А там веселые голоса, праздные разговоры про довоенные застолья, про женщин. Подвыпили ребята. У них там тепло и сухо в блиндажах, вот и гуляют.

Вдруг в телефон врывается громкий и властный голос командира дивизиона Гордиенко:

– Михин, – обращается он ко мне, зная, что я наверняка у телефона, – поздравляю таби!

– Служу Советскому Союзу!

– А что не кажишь, с чим поздравляю?

– С пятнадцатой годовщиной Октябрьской революции.

– Ни, – самоуверенно, протяжно, понижая голос и отрыгивая пищу, говорит Гордиенко. – Я поздравляю таби з повышением.

Как удар молнии поразили меня эти слова. Как же я раньше не подумал об этом. Это он назначает меня начальником разведки дивизиона. Неделю назад бывший начальник ходил с группой солдат за "языком" и все они погибли. Дивизия долгое время не может взять "языка". Все поиски полковых и дивизионных разведчиков безуспешны. Через немецкую оборону проникнуть невозможно. Немцы сами по ночам рыщут у наших окопов. Конечно, брать "языка" не дело артиллеристов. Но Гордиенко на то и Гордиенко: кто я, особенно чужими руками. Ага, никто не может взять "языка", а я возьму. Послал своих разведчиков и погубил. Но это не остановило его. Он пошлет вторую, а то и третью группу, лишь бы выхвалиться.

– Так что давай! Сегодня ночью чтоб был у меня, – закончил Гордиенко.

Когда я сказал об этом своему телефонисту, тот обрадовался. Наконец-то он вместе со мной покинет это роковое место. Мне же это повышение равносильно смертному приговору.

Пришел я принимать взвод разведки и поразился. Ребята не умываются, не бреются, валяются на лежаках, задрав вверх ноги, и молчат. Они так пережили гибель своих товарищей, что на них напала полная апатия. Хорошо, что они не знают о приказе Гордиенко готовить их к поиску. Я пока и не заикаюсь, что им предстоит скоро повторить роковой путь их товарищей.

– Ребята, – обращаюсь я к ним – русские солдаты испокон веков перед боем брились, одевались в чистое белье, чтобы умереть с честью, а вы даже умываться перестали. Неужели в жалком виде умереть легче?

Много мне пришлось потрудиться, чтобы войти в контакт с разведчиками. Сходил с ними в баню. А это четыре столба, обтянутых с боков плащ-накидкой, а сверху дырявая бочка. Одни льют воду, а другие моются. После бани побрились, привели в порядок оружие. В дальнейшем разведчики ко мне привыкли, стали уважительно относиться, доверять и приняли как командира. Я все время был с ними вместе: дежурил, спал, кушал, рыл землю. Однажды мы проанализировали ошибки погибшей группы и исподволь стали разрабатывать план нового поиска.

Когда я готовил разведчиков к поиску, меня вызвали в политотдел дивизии получать партийный билет. Ночью я пробрался в тылы полка, а оттуда в тылы дивизии. Это километров в пятнадцати от передовой, район деревни Дешевка. По наивности думал, меня, лейтенанта с передовой встретят и сразу же вручат партбилет. Но часовой сказал: "Жди утра". Было прохладно, я устал, а отдохнуть негде, в блиндажи не пускают. Хорошо, что я сухой был. Присел на пригорке. Вскоре солнце появилось, теплее как-то стало. Все в тылу мне показалось странным. Мы спали в одежде, только ремни ослабляли. Поднимаемся с рассветом, а то и всю ночь в мокрой траншее толчемся. Они поднимаются, когда солнце припечет. Выходят в кальсонах из блиндажей, поглядят, прищуриваясь, на солнце и медленно бредут в туалет, который тоже накатами перекрыт.

Я спросил у одного в кальсонах: "Когда билеты будут выдавать?" "У нас рабочий день с девяти", – чинно ответил он. Жду. Вдруг в одном большом блиндаже, накатов этак в шесть, послышался дружный хохот. Я не удержался, пошел посмотреть, над чем гогочут. За одно и поразмяться. На нарах ночуют вповалку человек семь – восемь. Старший из них ревниво оберегает свою подругу от остальных. На ночь отделяет ее от соседей, узкой, длинной фанерой. Под утро над ним пошутили. Фанеру переставили между ним и подругой, а сосед делает вид, что спит и обнимает спящую девушку. Просыпается полевой муж, протягивает руку к подруге и упирается в фанеру. Ревнивец заглядывает через фанеру, вскакивает, отшвырывает преграду и разражается шумной бранью. Остальные дружно смеются.

Люди в кальсонах неспешно и со смаком умываются. Ординарцы, не отрываясь, сливают воду, двумя пальчиками снимают пылинки с одежды начальства, драят сапоги, несут котелки с завтраком. Ко мне подошли еще двое получать билеты. А часовой, пока я сидел около него, подружился со мной. Высокий, гибкий, чернявый, быстроглазый парень, мне ровесник. Я бы взял его в разведчики, но он испорчен: хитроват и плутоват. Интересуется, как там у нас на передовой. Сетует на жизнь свою. Оказывается, у них тоже не всем поровну. Смотря, чей ты ординарец. Один имеет доступ на продовольственный и вещевой склады, другой за булочками в полевую пекарню наведывается, а то за вином в санбат. А третьих в банно-прачечный отряд больше посылают. "Но и там поживиться можно, – говорит мой новый знакомый, – там же одни девушки работают".

Только часов в двенадцать мы получили билеты. Никто нас не покормил, не спросил, как мы воюем. Только часовой интересовался, и то потому, что ему пригрозили отправить в пехоту. Майор пожал мне руку, театрально похлопал по плечу и сказал: "Бей фашистов, воюй, как коммунист".

Иду я к себе на батарею и думаю: лучше бы в траншее вручили, как в газетах пишут. Не отрывали бы от дела. ноября выпал большой снег, а в ночь на 20-е мы облачились в белые маскхалаты, взяли оружие и отправились в первую траншею. Командир роты Барков встретил нас приветливо, с искренним сочувствием и повышенным вниманием, как смертников. Из всех групп, которые он провожал к немцам, не вернулась ни одна. Обещал не спать, пока мы не вернемся. После позднего ужина пехотинцы легли спать, наша группа обеспечения осталась в траншее вместе с дежурными пехотинцами, а мы выпрыгнули из окопов, как в небытие, и поползли к немцам.

Хлынул сильный дождь. Наши белоснежные халаты превратились в грязные рубища. Внезапно прекратились пуски осветительных ракет. Дождь, темнота обрадовали нас. Ползем дальше, вдруг вижу: что-то впереди колышется. И рядом тоже. Слева, справа, в стороне. Да это же немцы ползут нам навстречу, их целая цепь, не менее сотни. Даю сигнал ногой сзади ползущему, и вся группа разом поворачивает назад. Быстро ползем к своим. Вваливаемся в траншею. Командир роты недоумевает, почему так быстро, где "язык"?

– Какой "язык"? Туча немцев ползет к траншее, поднимай роту. Полминуты – и все на ногах. Немцев еще не видно. Они ползут осторожно, рассчитывают на внезапность. "Лейтенант, – говорит Барков, – возьми на себя правый отсек траншеи, а то у меня людей маловато". Пока я расставлял разведчиков по местам, немцы тут как тут. Командир роты приказал подпустить к самой траншее. Дождь еще больше усилился, потоки воды и мокрого снега по колени заполнили траншею. Бруствер и стенки окопов осклизли, а под ногами месиво. Неожиданно над бруствером прямо передо мной возникает огромная фигура немца. Они считают, что по такой погоде в траншее никого нет, русские спят. Даю по фашисту очередь из автомата. Немец замертво падает в окоп. Тут поднимаются разом еще двое. Стреляю в первого – левого, а правый с растопыренными руками прыгает на меня, увертываюсь влево и он не успевает схватить меня за горло. Его правая рука с автоматом скользнула по моему мокрому плечу, я опустил его, и немец рухнул в окоп.

Смотрю в растерянности на пустой бруствер, а мне кричат разведчики: все целы, двое ранены.

– Ну и счастливый ты, лейтенант! – кричит мне командир роты.

– Конечно, счастливый, ни одного человека не потерял.

– Да не в этом дело. Мы пленных взяли.

Только теперь я вспомнил, зачем мы сюда пришли. Обрадованный счастливым исходом боя я совсем забыл про "языка". Бегу к ротному.

Разведчики бежали вслед за мной. Они тоже ухитрились перебить всех немцев, которые атаковали их участок траншеи. Барков передал нам восемь пленных. Мы отвели их в штаб дивизиона. Гордиенко был несказанно рад. Он сдержал слово, данное начальству. После мы узнали, что командир полка Капицкий получил медаль "За боевые заслуги", якобы за организацию поиска. Мы же довольны тем, что не потеряли ни одного человека.

ОН БЫЛ ЕЩЕ ЖИВОЙ

Прошло более полувека, а я как сейчас вижу его лицо, помню выражение глаз. Было это дождливой осенью сорок второго под Ржевом. Сначала я подумал, что он мертвый. Лежал он на спине неподвижно, раскинув руки. Там вообще никого не должно было остаться в живых. Мины ложились так плотно, что черные круги от них сплошь перекрывали друг друга. Не было там живого места.

Думали на рассвете пробраться на бугорок незамеченными, чтобы занять его, да не получилось. Не помогли ни дожди, ни серая дымка. А бугорок-то важный. С него хорошо просматриваются немецкие позиции. Он несколько раз переходил из рук в руки и теперь вот на "ничейной" земле. Позади "роща смерти", где полегла наша пехота, развалины деревень Галахово и Полунине, а впереди Ржев. Точнее впереди вот этот бугорок. Сплошь и рядом – недельной давности немецкие и наши трупы, они уже вздулись и источали противный сладковатый запах разложения. А среди них тут и там – тела погибших совсем недавно. Кочковатый клочок земли, ощетинившийся густыми космами почерневшего травостоя, был самым низким местом под бугром, и каждый искал в нем спасение.

Командир полка собрал для атаки на бугор усиленный взвод из сорока человек: парикмахеры, сапожники, ординарцы – от молодых до сорокалетних. Им было вдвойне страшно попасть на передовую, страшно подняться под огнем в атаку.

– Ну что ж, – подбадривали они себя, – пришел и наш черед. Когда-то надо! Сколько можно в тылу кантоваться...

Наблюдательный пункт находился на исходной позиции взвода. Когда вдоль вражеских траншей заискрились огнем десятки пулеметов я открыл огонь из гаубиц. Но едва успел уничтожить несколько пулеметов, как две мины, одна за другой, рванули около окопа. Убило разведчика Крылова, тяжело ранило связиста Макуху, а меня так сильно стукнуло головой о бруствер, что я потерял сознание...

Через день, когда оклемался, командир батареи Чернявский приказал мне проникнуть на тот бугорок, чтобы разведать немецкую батарею, косившую своими минами нашу пехоту.

Как не извивался я ужом между кочек, как не прижимался к трупам, чтобы смешаться с ними, немцы все равно меня заметили. И началось... Пули проносились над головой, сшибая стебли трав, зло разворачивали землю, пронизывая тела убитых. Разрывы мин глушили, осколки осыпали все вокруг. Каждый удар в недвижимое тело отдавался болью в моем сердце. Пусть им, мертвым, теперь все равно и совсем не больно, но, прикрывая меня, они продолжали воевать. Я относился к ним, как к живым.

А немец бесился. Я вжался в землю и с полчаса лежал неподвижно. Огонь постепенно стихал. Я поднял веки и тогда увидел его. Он лежал на спине, голова к голове со мной. Дождь хлестал по мертвому лицу, и вода тонкими струйками стекала с небритых щек. Мне захотелось прикрыть его от дождя. Потянул его же плащ-накидку и чуть не вскрикнул: глаза мертвеца приоткрылись, и он стал медленно водить ими вокруг. На заросшем лице не дрогнул ни один мускул, а из груди не вырвалось ни одного стона и даже вздоха. Но безучастный взгляд светился мыслью. Он был в сознании, но не владел своим телом и языком. Наверно, он часто впадал в небытие и за двое суток, проведенных здесь, среди мертвых, под непрерывным дождем и обстрелом, смирился со своей участью. Его не удивило и не обрадовало мое появление. И то, что он еще был живой, а особенно то, что он перестал считать себя живым, потрясло меня.

– Ты живой? – вырвалось у меня. – Сейчас я тебя вытащу отсюда.

Он молча продолжал смотреть на меня. Потом медленно прикрыл глаза, словно говоря: не надо меня успокаивать, я уже ничего не боюсь.

– Обязательно вытащу! – повторил я в запальчивости.

Но сначала мне надо было побывать на бугре. Охладев, мысленно прикинул как на обратном пути прихвачу его. Хотя, конечно, надо бы тащить сразу, пока живой. Но представил себе что скажет мне командир: ты что струсил, зачем я тебя посылал? Раненый – один, а батарея косит людей...

"Кроме меня его никто не вытащит", – подумал я. Человек в летах, наверняка есть дети, ждут его, а он тут лежит... Огляделся, чтобы лучше запомнить место, пополз вперед. Под самым бугром немцы потеряли меня из виду и теперь уже стреляли неприцельно.

С бугорка были хорошо видны их позиции. До боли в глазах я вглядывался в дождливую мглу. И, наконец, заметил, как вдали, справа, ровным рядком выпрыгивают едва заметные голубые дымки и тут же исчезают.

Я быстро пополз назад к "своему" раненому. Видел мысленно, как кладу его на плащ-накидку и как отправлю в санбат. Там его полечат, он напишет домой... Сколько я ни елозил меж кочек – не нашел солдата. Вконец обессилев, мокрый, в грязи по шею, обескураженный неудачей, полежал, отдышался. Уже не пугали ни пули, ни мины. В горле – ком, в душе угрызение совести. Перед глазами – обреченный, его взгляд, он молча умирает.

Огнем гаубиц мы уничтожили ту батарею Обстрел прекратился. И я упросил командира роты, чтобы дал мне санитара, сползать ночью в лощину. Замирая при вспышках осветительных ракет, пережидая пулеметные очереди, мы пробирались между телами. Но раненого так и не нашли.

Прошло два дня У немцев заработала другая батарея и командир снова послал меня в командировку на тот бугор.

Ползем со связистом Проценко, моим одногодком, за нами разматывается телефонный кабель. Вот знакомые кочки и трупы. Только трава много короче, чем прежде.

Спрятали катушку с кабелем в воронку и расползлись в разные стороны искать. Когда встретились, Проценко и говорит:

– Что вы, товарищ лейтенант, сколько дней прошло, разве можно выжить в таком аду? Ну посмотрите, сколько их здесь...

– А был бы это твой отец? Ну да, ты его не видел, он для тебя чужой, а для меня?

– Может, пехотинцы вынесли?

И тут я натыкаюсь на него. Лицо по-прежнему открыто, еще более белое, блестящее, а щетина еще более почернела.

– Я же говорил вам, товарищ лейтенант, что он мертвый. Стал тормошить его за плечи, трогать лицо Забывшись, поднялся над ним. Тут зло хлестнула пулеметная очередь. Проценко резко рванул мою голову вниз, прижав щекой к мокрому, холодному лицу солдата. Показалось или в самом деле я уловил – дышит.

– Живой! Живой! – заорал я и стал растирать ему щеки. Солдат медленно открыл глаза..

– Ну еще немного, ну потерпи, теперь-то вытащим Проценко, замахни кабель за его ногу, чтобы мимо на обратном пути не проползти! – приказал я.

Опять то же положение сначала уничтожить батарею, а потом спасать солдата.

Передал по телефону установки на открытие огня, сделал доворот, перешел на поражение. Черные клубы дыма заволокли балку с немецкими минометами. К небу летели какие-то ящики, потом взметнулся огонь. Но радости не было

– Вызовите на НП фельдшера, несем раненого, – передал я. Когда перекладывали его на плащ-накидку, он неожиданно застонал. Вдвоем быстро дотянули его до окопа, где нас ждал фельдшер.

Как мы с Проценко ждали его слова!

– Да он же мертвый.

Чувство непоправимой беды и вины захлестнуло меня. Только однажды пережил подобное – в детстве Тогда, проснувшись ночью, я коснулся остывшего тела больной матери. Только что окликал ее, она отвечала. И вот – проспал.

(Опубликовано в "Неделе", N 8, 1993 г.).

И ТАКОЕ БЫВАЛО

– Снаряд разорвался в стволе орудия, доложил я по телефону на НП командиру батареи.

Ты с ума сошел, – рявкнул потрясенный комбат, да ты знаешь, что будет со стволом?

– Уже было: ствол разлетелся по самый щит, – парировал я не менее запальчиво. Мне терять было нечего, я уже пережил случившееся и готов был ко всему.

Когда рассеялся дым от взрыва, и я подбежал к гаубице, передо мною предстало орудие без ствола, без того, что стреляет, это все равно, что увидеть человека без головы. Немыслимая потеря кинжалом поразила мое сердце. Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной? Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Я остолбенел и неподвижными глазами уставился в пустое пространство, где обычно громоздился ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека, стальной махины ничего не было. Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного расчета. Они окружили меня и радостно кричали: "Мы все живы, товарищ лейтенант!" Я очнулся. Радость за людей перекрыла горечь утраты и страх за свою судьбу. Но было немного стыдно: сначала о пушке и о себе подумал, а уж потом о людях вспомнил. Но разве моя вина в том, что нас так воспитали: сам погибай, людей теряй, но прежде пушку спасай.

– Да как же вы уцелели, хлопцы? – откликнулся я, – в метре от вас не просто трехпудовый поросенок – снаряд разорвался, а вдребезги разлетелась тонна стали. Это же целый короб осколков! Про себя я подумал: вместе вами и мне повезло, без людских потерь обошлось. Может и не расстреляют, а только в штрафной отправят.

– Сколько убитых и раненых? – понизив голос, спросил комбат.

– Ни одного, все целы и невредимы.

– Не может быть, – удивился Чернявский. А про себя, наверное, подумал: "Рехнулся молодой лейтенант". – Пойди еще раз по головам посчитай!

Снова иду к третьему орудию, его окоп в ста метрах от моего. Лично ощупываю каждого из шестерых солдат расчета. Ни у одного нет ни единой царапины, и никто не контужен. У ящичного Бирюкова крупный осколок выхватил из-под зада вещмешок, солдат же только опрокинулся на спину.

– Нас спас орудийный щит, пирамиду с карабинами на краю окопа разнесло в щепки, – а нас не тронуло, – пояснили солдаты. Возвращаюсь к телефону, докладываю: все целы.

– Командиру полка будешь докладывать сам! – угрожающе кончил комбат.

Это случилось под Ржевом в самый разгар августовских боев сорок второго. Батарея вела огонь на запрещение: мешала немецкой пехоте приготовиться к атаке. На площади четыре гектара то там, то тут через каждые десять секунд гремели мощные взрывы. Они как бы предупреждали немцев: не лезь, а то сыпанем пригоршнею, для нашей пехоты это была желанная и необходимая передышка. Каждое из четырех орудий должно было одно за другим сделать четыре выстрела. Когда пошли по второму кругу, что-то случилось с третьим орудием. Его выстрел прозвучал громче обычного, оно окуталось густым черным дымом, и от него ко мне за сто метров, вибрируя, прилетел изогнутый штык. Он зло профурчал мимо моего носа и воткнулся в землю в метре от меня.

– Третье стрелять не может! – прокричал командир орудия. Мне некогда было разбираться, что случилось, и я продолжал называть орудия по порядку для производства следующих выстрелов. Только когда закончилась стрельба, я побежал к третьему орудию. В чем же была причина взрыва снаряда? Чехол со ствола был снят и аккуратно лежал свернутым у левого колеса орудия. Внутренняя поверхность ствола перед стрельбой была идеально чистой. Только что на огневой позиции побывал заместитель командира дивизии полковник Урюпин. Старый служака заглянул внутрь ствола и поразился его зеркальному блеску. Вьющиеся нарезы, как дивные кружева, заворожили взор полковника. Гость не сдержался, приложил ладони к щекам и изо всей силы гаркнул в гаубичный ствол: "Урюпин, так твою мать!" Мы весело рассмеялись, приняв восторг полковника за высшую похвалу.

Скорее всего причина взрыва снаряда в стволе была в неисправности взрывателя, который сработал при первом же толчке. Потерю орудия переживали все огневики батареи. Люди как-то приуныли и тесно жались к своим орудиям. Даже гибель своих товарищей они переживали с меньшей болью, чем потерю орудия. Красавица гаубица являла собой незаменимый инструмент борьбы с фашистами. Солдаты в буквальном смысле слова носили ее на руках, вытаскивали из грязи, чистили и холили. Орудия для расчетов были как бы родным существом, они в какой-то мере олицетворяли им собою далеких жен и матерей.

К обеду на батарею на лошади прибыл лейтенант из особого отдела. Вместе с ним, также на конях, возвышались двое автоматчиков.

При подъезде к батарее они громко разговаривали и весело смеялись. Поначалу я обрадовался, что расследовать происшествие будет не какой-нибудь брюзга-старик, а мой сверстник. Но когда гость, не поздоровавшись, небрежно козырнул и скороговоркой сообщил, что он лейтенант Копецкий, я насторожился.

– Где взорванная пушка? – строго спросил он, ни к кому не обращаясь. Его черные колючие глаза смотрели мимо меня, не оставляя никакой надежды на доверительный товарищеский разговор, как будто мы с ним не были вчерашними студентами, только он с юридического, а я с педагогического. На Копецком была новенькая, непомятая гимнастерка, хрустящий ремень с портупеей, а щеголеватые галифе наглажены так, что стрелки на сантиметр выпирали наружу. Узкие голенища хромовых сапог плотно облегали нежирные икры ног. И сопровождавшие его автоматчики, словно вынутые из конфетных оберток, отличались от моих огневиков, как новенькие гвозди от ржавых железок. По ним было видно, что они не таскают из болота тяжелые гаубицы и не налегают грудью на грязные колеса.

Первым делом лейтенант-особист разогнал расчет третьего орудия на тридцать метров в разные стороны от гаубицы и приказал каждому вырыть для себя окоп-колодезь. Это чтобы солдаты не общались между собой, чувствовали себя арестованными. Пока под присмотром автоматчиков огневики отрывали свои полевые "камеры", Копецкий повел меня в мой блиндаж и приступил к допросу. Я был старшим на батарее, а потому за все в ответе. "Покажите мне ваше оружие", – попросил вежливо особист. Я подал ему свой автомат, Копецкий молча положил его у своих ног. Потом как-то обыденно, тихо спросил: "А почему разорвался ствол у орудия"?

– Скорее всего у снаряда был неисправен взрыватель и сработал преждевременно.

– А может, чехол со ствола не сняли или в стволе грязь накопилась? – ядовито спросил следователь. Он склонил голову набок и нарочито дурашливо приоткрыл рот.

– Орудие не мусорный ящик, чтобы в нем мусор скапливался, посмотрите другие гаубицы, как они ухожены. Это и полковник Урюпин может подтвердить. Он только что был у нас. Чехол до сих пор свернутым лежит у орудия.

– Это все и после можно сделать. А может, специально решили вывести из строя? – угрожающе посмотрел на меня особист. Ранее я никогда не имел дело с органами и не был под следствием, поэтому не представлял, что можно вот так откровенно шельмовать.

– Сегодня одно орудие, завтра другое, смотришь и выведена батарея из строя, – не обращая внимания на мое возмущение, продолжал лейтенант.

– Сколько человек убито и ранено при взрыве ствола?

– Никто не пострадал! – с гордостью заявил я.

– Как? Вы что, специально их спрятали, прежде, чем взорвать ствол? Значит, людей пожалели, что бы они не выдали вас. – Копецкий как бы между делом взялся за ремень и перевел кобуру с пистолетом из-за спины на живот.

– Ну, отвечай, лейтенант, с какой целью и по чьему приказу вывел орудие из строя? – уже резко потребовал особист. Такое обращение смутило и напугало меня. Дело принимало серьезный оборот.

– Кто ваши сообщники? Чтобы взорвать орудие, надо было бросить в ствол песочку.

– Да где же вы в болоте песочек найдете? По требованию Копецкого в который раз уже повторяю как все случилось. Но особист требовал "признания".

– Снаряд и ствол разлетелись вдребезги, и ничем не докажете, что они были чистыми, а то, что люди не пострадали, только отягощает ваше положение. Признавайтесь чистосердечно, и это облегчит вашу участь. Подумайте над этим. А я пока расчеты допрошу, – лейтенант удалился, прихватив с собой мой автомат. В дверях блиндажа замаячил автоматчик.

Копецкий долго допрашивал других батарейцев, особенно тщательно солдат третьего расчета. Когда он вернулся ко мне в блиндаж, я ничего нового сказать ему не мог.

– Кое-что проясняется, – загадочно сказал он, садясь против меня, – признавайтесь и называйте сообщников.

– Я сказал вам все. Давайте отстреляем все оставшиеся снаряды, проверим, нет ли среди них порченных, – предложил я.

– Ты что, хочешь порвать все стволы? С моей помощью выполнить вражеское задание? – вскипел Копецкий.

– Отчего же они разорвутся, если взрыватели у всех снарядов исправны, по вашей версии, а орудия мы еще раз почистим под вашим присмотром.

– Будем судить тебя, лейтенант, за умышленное уничтожение оружия! Так что пойдешь со мной в "смерш".

Я знал, что из "смерша" не возвращаются, и мне стало страшно. Там не докажешь свою невиновность. Горько умирать предателем от своей пули, лучше бы немцы убили.

Следователь поднялся и направился к выходу. В этот момент меня осенила счастливая мысль: роковой выстрел третьего орудия был по счету вторым. Если бы гаубица была грязной, то она взорвать бы при первом выстреле.

– Но это же был второй выстрел, – отрешенно кричу я особисту.

– А какое это имеет значение? – не оборачиваясь, сказал он.

– Нет, ты послушай, я дoкaжу тебе что неправ, лейтенант! – изо всех сил закричал я. Мой крик и обращение на "ты" возмутило следователя. Он вернулся, чтoбы поставить меня на место. Сел и с насмешкой уставился на меня.

– Если бы ствол орудия был грязным или в чехле, то взорвался бы первый снаряд, Но у первого снаряда был исправный взрыватель, и выстрел был нормаьным. Почему же взорвался второй снаряд, когда ствол был уже прочищен первым выстрелом, а чехол сорван напором воздуха? Да потому  что у него был неисправный взрыватель! – высказался я.

Копецкий задумался, потом лицо его просветлело, он улыбнулся и сказал:

– Счастливый ты, лейтенант. Мог же ящечный схватить первым испорченный снаряд. Орудие от него взорвалось бы, а тебе – расстрел! А теперь твоя правда. Ты невиновен. Благодари судьбу.

Ночью всю партию подозрительных снарядов с батареи увезли.

Противотанковая батарея 618 с.п. на марше

К главному меню